Путешествие
Шрифт:
Был слышен шум моря.
Генрик чувствовал себя свободным. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким свободным, и он просто не знал, что с этой свободой делать, как ею воспользоваться. Несколько раз прошелся по усыпанной гравием дорожке от входных дверей до калитки и обратно. Гравий хрустел под ногами. Он остановился у калитки и отодвинул задвижку. Калитка открылась и приятно заскрипела. Генрик решил выйти на улицу. Он был свободен. У него было ощущение, что он впервые в жизни действительно свободен, может входить, выходить, делать, что хочет. В каких-нибудь пятидесяти метрах была видна улица, которая
Он вышел и закрыл за собой калитку. Это его немного испугало, он был теперь отделен от дома, ему стало не по себе. Он сделал несколько шагов, но все вокруг внезапно показалось чужим и неприветливым.
«Лучше подождать их,— подумал он,— и пойти с ними».
Он поспешно вернулся в садик, а когда закрывал за собой калитку, в дверях дома появился старик в жилете, высокий, седой и сгорбленный. Он приставил ладонь ко лбу козырьком и разглядывал Генрика.
Чтобы показать себя, Генрик встал на руки, а потом начал высоко подпрыгивать. Старик подошел к нему решительными шагами и заговорил по-немецки. При этом он показывал рукой на улицу.
— Я не понимаю,— тихо сказал Генрик. Он почувствовал, что начинается что-то ужасное.
— Уходи отсюда! — сказал старик на ломаном польском языке. — Это сад частный, здесь играть нельзя.
Генрик оцепенел. Итак, предчувствия его не обманули! Его выгоняют из садика, находиться в котором он имеет полное право. Несправедливость, беззаконие, грубое насилие подавляли, лишали способности понять, что все это только простое недоразумение.
Генрику даже не пришло в голову сказать, что он здесь живет. Он стоял, дрожащий, с опущенной головой.
— Ну!—старик в жилетке взмахнул рукой. — Raus, raus!(Вон!)
Генрик продолжал стоять — он не мог двинуться с места, и тут старик взял его за плечо, вежливо, но твердо подвел к калитке и легонько вытолкнул на улицу.
— Здесь можно играть или на пляже, или в своем садике, но не в моем садике. Это частный садик.
Он тщательно закрыл калитку, повернулся и, пройдя по дорожке так тихо, что гравий даже не хрустнул, дошел до дверей и исчез в них.
Генрик стоял в двух шагах от калитки. Он дрожал от ужаса и отчаяния. Это было что-то большее, чем неприятность. Сознание неотвратимой катастрофы, которая отняла все, что у него было в жизни, поставила его на край пропасти, и невозможно ни перешагнуть ее, ни обойти, ни отступить от нее.
В этом прекрасном городе над морем, в городе, о котором он так мечтал и в котором ждал чудес, была поставлена под сомнение законность его действий, вследствие чего он был выгнан из дому, разлучен с семьей и предоставлен самому себе в чужом и неизвестном месте.
Дети, наделенные богатым воображением, часто утрачивают его в самых неожиданных случаях, необъяснимых и зловещих. Такой случай вырастает до размеров самодовлеющей действительности вне которой уже ничего не может произойти. То же самое, только в ином масштабе и при другие обстоятельствах, случается иногда и со взрослыми. А вообще еще не выяснено, на чем основано такое состояние души. Может быть, оно является результатом здравого рассудка, а
Генрику в этом положении не приходил в голову тот простой факт, что сейчас выйдут родители и все тут же объяснится.
Когда наконец родители появились, он успокоился. но только отчасти. В нем осталось смутное ощущение вины, сознание того, что он в конфликте с законностью, и ощущения эти были так сильны, что все соображения о собственной правоте лишались всякого значения.
Родители шли бодрые» примиренные, неожиданно развеселенные солнцем и перспективами модного курорта. Впереди шел Янек. Он нес ведерко, лопатку и формочки для песка, шел, как идет важный чиновник с портфелем в учреждение. Неожиданно за ними показался старик в жилете, в руках у которого были небольшие грабли. 0н весело, вежливо, даже угодливо поздоровался с родителями, обменялся с отцом какой-то шуткой и фамильярно потрепал Янека но голове. Янек не реагировал, даже глазом не моргнул; казалось, важность и достоинство его были неуязвимы.
При виде старика в жилете Генрик тихо вскрикнул и спрятался за дерево. Ему не только не хотелось, чтобы старик в жилете, убедился, что он принадлежит к этой семье и имеет право жить в этом доме, наоборот, он боялся этого. Ему казалось, что, может быть, родители объединятся со стариком в жилете против него, или, может быть, старик, убедившись, что Генрик принадлежит к их семье, прогонит их всех, или же случится что-то еще, что даже трудно предвидеть. Можно ли тут что-нибудь знать?
В то же время признаки явной симпатии и согласия между стариком в жилете и родителями усиливали в нем чувство обиды и бесправия.
Выйдя за калитку, отец остановился и огляделся по сторонам.
— Генек!
– - позвал он.
Старик в жилете наклонился над клумбой с цветами и стал разрыхлять землю своими грабельками.
— Может быть, он побежал на пляж?—сказала с беспокойством мать.— Это нехорошо. Я не хочу, чтобы он привыкал ходить на пляж один.
— Э, если даже он имел это намерение, то наверняка, в последнюю минуту передумал и вертится где-нибудь около дома,— сказал отец.— Меня иногда ужасно огорчает, что он такой тихоня.
— А я хочу, чтобы он был тихоней, это лучше, чем подвергать себя опасностям.
— Для тебя, Анет, весь мир полон опасностей.
— Да, к твоему сведению. -
— Но так ты воспитаешь Генека слюнтяем.
— Я его плохо не воспитаю. Только вот и сомневаюсь, хорошо ли влияет на его воспитание, то что ты болтаешь при нем разные глупости.
— А я,— сказал отец торжественным тоном и с чувством собственного достоинства,— сомневаюсь, хорошо ли для воспитания сына, если он слышит от матери, что его отец болтает глупости.
Хорошее настроение рассеялось в пустом и мелочном споре.
Минуту шли молча и старались, ослепленные солнцем и синевой первого дня отдыха, о котором столько мечтали, сдержать теснящиеся, издавна накопившиеся обиды, упреки и претензии.
Миновали дерево, за которым стоял Генрик.
— В конце концов,— тихо сказала мать,— я это говорю не при нем, мой дорогой.
— В данную минуту нет,— сказал отец так же тихо.— Бывало, однако, что нечто в этом роде ты говорила и при нем.