Путевые картины
Шрифт:
Подобно немецкой верности, луч рудничной лампочки, не слишком ярко вспыхивавшей, тихо и надежно вывел нас из лабиринта шахт и штолен. Мы поднялись наверх из спертой и мрачной глубины, солнце засветило опять, — «Счастливо подняться!»
Большинство рудокопов живет в Клаустале и прилегающем к нему горном городке Целлерфельде. Я посетил некоторых из этих честных людей, познакомился с их скромною домашней обстановкою, прослушал несколько песен, премило сопровождаемых игрой на цитре, их любимом инструменте, попросил рассказать мне старинные горные сказки, а также прочесть молитвы, обычно произносимые ими сообща перед спуском в темную шахту, и не одну славную молитву прочитал я с ними вместе. Один старый штейгер решил даже, что мне следует остаться здесь и сделаться рудокопом, а когда я все-таки распрощался с ними, он дал мне поручение к своему брату, живущему недалеко от Гослара, и просил поцеловать много раз его милую племянницу.
Какою бы застывшею и неподвижною в своем покое ни казалась жизнь этих людей, все же это подлинная, живая жизнь. Древняя, дрожащая старуха, сидевшая за печкою против большого шкафа, просидела там, может быть, четверть века, и все ее мысли и чувства срослись, наверно, со всеми углами печки, со всеми резными украшениями шкафа. И печь и шкаф — живы,
Лишь благодаря такой глубине созерцательной жизни, благодаря «непосредственности» возникла немецкая волшебная сказка* , особенность которой состоит в том, что не только животные и растения, но и предметы, по-видимому совершенно неодушевленные, говорят и действуют. Мечтательному и наивному народу, в тиши и уюте его низеньких лесных и горных хижин, открылась внутренняя жизнь этих предметов, которые приобрели свой определенный, только им присущий характер, представляющий очаровательную смесь фантастической прихоти и чисто человеческого склада ума, и вот мы наталкиваемся в сказках на чудесные и вместе с тем совершенно понятные нам вещи: иголка с булавкой уходят из портняжного жилья и сбиваются с дороги в темноте; соломинка и уголек переправляются через ручей и терпят крушение; совок с метлой, стоя на лестнице, затевают спор и драку; зеркало в ответ на вопрос являет прекраснейшую из красавиц; даже капли крови говорят жутким и темным языком заботы и сострадания. Поэтому же так бесконечно значительна и наша жизнь в детские годы: в то время все для нас одинаково важно, мы все слышим, мы все видим, все впечатления соразмерны, тогда как впоследствии мы проявляем больше преднамеренности, вникаем главным образом в мелочи, с напряжением обменивая чистое золото созерцания на бумажные деньги книжных определений; выигрывая в широте жизни, мы проигрываем в ее глубине. Вот мы взрослые люди с положением, мы часто меняем квартиры, служанка ежедневно приводит в порядок и переставляет по своему усмотрению нашу мебель, очень мало нас интересующую, так как она или новая или сегодня принадлежит Гансу, а завтра Исааку; даже собственное наше платье как чужое — едва ли мы знаем, сколько пуговиц на сюртуке, облекающем наше тело; ведь мы меняем как можно чаще одежду, и ни одна из новых вещей не соответствует личной нашей истории — внутренней и внешней; мы едва в состоянии вспомнить, каков был тот коричневый жилет, над которым в свое время так смеялись, но к широким полосам которого прикасалась так ласково милая рука возлюбленной!
На старухе, сидевшей за печкой, против большого шкафа, было платье из старомодной материи с цветочками — свадебный наряд ее покойной матери. Ее правнук, светловолосый, остроглазый мальчик в костюме рудокопа, сидел у нее в ногах и считал цветы на ее платье; она, пожалуй, рассказала ему немало историй об этом платье, историй серьезных и занимательных; они не так-то скоро забудутся мальчиком и не раз еще встанут в его памяти, когда он, взрослым человеком, будет работать одинокой ночью в штольнях «Каролины», и он, может быть, долгое время после смерти дорогой своей бабушки, сам уже сереброволосый и угасший старец, будет рассказывать эти истории в кругу внуков, сидя за печкой, против большого шкафа.
Ночь я провел в той же гостинице «Корона», куда прибыл между тем и гофрат Б.* из Геттингена. Я имел удовольствие засвидетельствовать этому старому господину свое почтение. Расписываясь в книге посетителей и перелистывая страницы за июль, я нашел в числе прочих драгоценное имя Адальберта Шамиссо* , биографа бессмертного Шлемиля. Хозяин рассказал мне, что господин этот прибыл в неописуемо дурную погоду и в такую же погоду уехал.
На следующее утро я вынужден был вновь облегчить свою сумку и, выбросив пару находившихся в ней сапог, собрался в путь и направил стопы свои в сторону Гослара. Как я дошел туда — не знаю. Припоминаю только, что карабкался по горам, вверх и вниз, любовался с высоты красивыми видами на зеленые долины; шумели серебристые воды, сладостно щебетали в лесах птицы, стада позванивали колокольчиками, солнце любовно золотило деревья во всем разнообразии их зелени, а полог неба, голубого шелка, был так прозрачен, что взор проникал до самых глубин, в святая святых, где ангелы восседают у ног господа бога, изучая в чертах его лица генерал-бас. Я же все переживал сновидение минувшей ночи и не в силах был его рассеять. Это была старая сказка о рыцаре, спускающемся в глубокий колодец, где спит прекраснейшая принцесса, зачарованная тяжким сном. Рыцарь был я сам, колодец — мрачный клаустальский рудник; вдруг зажегся яркий свет, изо всех боковых щелей повылезали бодрствовавшие там карлики, они стали строить злые гримасы, замахиваться на меня короткими мечами и пронзительно трубить в рог, созывая все новых и новых; широкие головы их ужасающе раскачивались. Только после того как я начал наносить удары по этим головам и потекла кровь, я сообразил, что это были красные, волосатые шишки цветущего чертополоха, которые я сбивал палкою накануне, идя по дороге. Все они тотчас рассеялись, и я проник в роскошный светлый зал. Посередине стояла под белым покрывалом возлюбленная моего сердца, застывшая и неподвижная, как статуя; я поцеловал ее в уста и — клянусь богом живым! — почувствовал благословенное веяние души ее и сладостное дрожание милых губ. Казалось мне, я услышал голос господень: «Да будет свет!» — и ослепительно сверкнул луч вечного света; но в то же мгновение настала опять ночь, и все стремительно слилось в каком-то хаосе в одно сплошное, дико бушующее море. Дико бушующее море! По волнам его в смятении носились призраки умерших, белые саваны их развевались по ветру, а за ними гонялся, щелкая бичом, пестрый арлекин, и арлекин этот был я, но вдруг из темной глубины выставили уродливые свои головы морские чудовища, они стали протягивать ко мне свои распяленные когти, и я от ужаса проснулся.
Как часто, однако, можно испортить и самую лучшую сказку! Собственно говоря рыцарь, разыскав спящую красавицу, должен вырезать кусок ее драгоценного покрывала, и после того как своею отвагой он разбудит ее от зачарованного сна и она сядет опять на золотом кресле в своем дворце, рыцарь должен подойти к ней и спросить: «Прекрасная моя принцесса, знаешь ты меня?» И она ответит: «Мой отважный рыцарь, я не знаю тебя». Тогда рыцарь показывает ей вырезанный кусок, в точности подходящий к покрывалу, они нежно обнимают друг друга, гремят трубы, и торжественно празднуется свадьба.
В самом деле, я особенно
Слово «Гослар» звучит так отрадно, вызывает столько воспоминаний о древней империи, что я надеялся увидеть внушительный и гордый город. Но всегда так бывает, когда увидишь знаменитость вблизи! Я нашел городишко с узкими, по большей части кривыми, как в лабиринте, улицами, которые кое-где пересекает речонка, вероятно Гоза. Все кругом ветхо и затхло, а мостовые ухабисты, как берлинские гекзаметры. Только древняя оправа города — остатки стен, башен и зубцов — придает его облику некоторую остроту. В одной из башен, именуемой Замком, стены столь толстые, что в них высечены целые комнаты. Площадь перед городом, на которой происходит знаменитое состязание стрелков, представляет собой обширный зеленый луг, а кругом высокие горы. Рынок невелик, посередине его расположен фонтан, изливающийся в большой металлический водоем. При пожарах бьют несколько раз о край его, и получается звук, который далеко бывает слышен. О происхождении водоема ничего не известно. Некоторые утверждают, что однажды дьявол поставил его на рынке. В те времена люди были еще глупы, глуп был и черт, и они обменивались подарками.
Госларская ратуша — просто выкрашенная в белую краску караулка. Соседнее с нею гильдейское здание несколько красивее. Приблизительно на середине между землей и кровлей расставлены изваяния немецких императоров, черные как сажа и частью позолоченные, со скипетрами в одной руке и державами — в другой; они похожи на зажаренных университетских педелей. У одного из этих императоров в руке вместо скипетра меч. Я не мог догадаться, что означает эта разница, между тем она, несомненно, имеет значение, так как немцы обладают замечательной привычкой при всяком деле, которое они делают, нечто иметь в виду.
В «Путеводителе» Готшалька я много чего прочитал о древнем соборе* и о знаменитом императорском троне в Госларе. Но когда я пожелал осмотреть то и другое, мне сказали: «Собор срыт, а императорский трон перевезен в Берлин». Мы живем в особо знаменательные времена: тысячелетние соборы срывают, а императорские троны сваливают в чуланы.
Некоторые достопримечательности блаженной памяти собора выставлены теперь в церкви св. Стефана: прекраснейшая живопись по стеклу, несколько скверных картин, в том числе, как говорят, один Лука Кранах* , далее — деревянный Христос на кресте и языческий алтарь из неизвестного металла, в форме продолговатого четырехугольного ящика, поддерживаемого четырьмя кариатидами, которые, согнувшись и уперев руки над головами, корчат отчаянно отвратительные рожи. Однако еще безотраднее только что упомянутое стоящее рядом с ними деревянное распятие. Правда, голова Христа, с настоящими волосами и шинами, с лицом, выпачканным кровью, представляет мастерское изображение умирающего человека, но не богорожденного спасителя. Лишь одно физическое страдание вложено резцом в черты этого человека, но не поэзия страдания. Такое изображение подходит более к анатомическому театру, чем к храму…
Я остановился в гостинице неподалеку от рынка, и обед показался бы мне еще вкуснее, если бы не подсел ко мне хозяин со своим длинным ненужным лицом и скучными вопросами; по счастью, вскоре пришло избавление в лице другого путешественника, который тотчас же по прибытии подвергся такому же опросу и в том же порядке: quis? quid? ubi? quibus auxilius? cur? quomodo? quando? [9] Незнакомец оказался человеком старым, усталым и поношенным и, как выяснилось из его разговора, объехал весь свет, жил особенно долго в Батавии* , нажил там много денег и все опять потерял, а теперь, после тридцатилетнего отсутствия, возвращается в Кведлинбург, свой родной город, «так как, — пояснил он, — у моей семьи там фамильный склеп». Хозяин весьма просвещенно заметил, что для души собственно безразлично, где будет покоиться наше тело. «Вы можете подтвердить это документально?» — спросил приезжий, и вокруг его печальных губ и поблекших глазок хитро собрались тяжелые складки. «Однако, — боязливо-одобрительно добавил он, — этим я не хочу сказать что-либо плохое по адресу чужих могил. Турки хоронят своих мертвецов еще красивее, чем мы, их кладбища — настоящие сады, они сидят там на белых, увенчанных тюрбанами гробницах, в тени кипарисов, поглаживая свои величественные бороды и спокойно покуривая свой турецкий табак из длинных турецких трубок; а у китайцев — прямо-таки приятно посмотреть, как они церемонно пляшут вокруг гробниц своих предков, и молятся, и распивают чай, и играют на скрипках, и премило украшают дорогие могилы всякими золочеными деревянными решеточками, фарфоровыми фигурками, лоскутами шелковой материи, искусственными цветами и разноцветными фонариками — все это очень мило. А далеко еще отсюда до Кведлинбурга?»
9
Кто? что? где? каким образом? почему? как? когда? (лат.).
Госларское кладбище не очень-то мне понравилось. Тем более мне пришлась по сердцу обворожительная кудрявая головка, которая, когда я входил в город, с улыбкой выглянула из окошка довольно высокого первого этажа. Пообедав, я отправился на поиски приглянувшегося мне окна; но там теперь стояла только вазочка с белыми колокольчиками. Я вскарабкался наверх, взял из вазы эти милые цветы и спокойно прикрепил их к шапке, нимало не смущаясь разинутыми ртами, окаменевшими носами и вытаращенными глазами прохожих, в особенности старух, которые взирали на кражу, совершенную по всем правилам. Когда час спустя я прошелся мимо того же дома, прелестница стояла у окна и, заметив колокольчики на моей шапке, зарделась и откинулась назад. Теперь я еще явственнее рассмотрел красивое личико; это было нежное, тончайшее воплощение свежести летнего вечера, лунного света, соловьиной песни и аромата роз. Позднее, когда окончательно стемнело, она вышла за дверь на улицу. Вот я подхожу, приближаюсь; она медленно отступает за порог, в темные сени, беру ее за руку, говорю ей: «Я люблю красивые цветы и поцелуи, и краду то, чего мне не отдают по доброй воле», — с этими словами я быстро поцеловал ее, а когда она попыталась скрыться, успокоительно прошептал: «Завтра я уезжаю и наверное никогда не вернусь». Тут я почувствовал ответное трепетное прикосновение милых губ и пожатие ручек — и, смеясь, поспешил прочь. Да, я не могу не смеяться, вспоминая, что бессознательно повторил волшебную формулу, при помощи которой наши красные и синие мундиры побеждают женские сердца чаще, чем при помощи своей усатой обворожительности: «Завтра я уезжаю и наверное никогда не вернусь!»