Путевые картины
Шрифт:
— Я бы хотел, Гирш, — бешено закричал маркиз, беспокойство которого достигло крайних пределов, — я бы хотел, чтобы и твой Пипер с Фулентвите, и Ангелочек Трубный Глас с Кофейной, и ты, и Гудель, чтобы все вы напились моей глауберовой соли!
— Что вы от меня хотите, господин Гумпель? — возразил Гиацинт не без запальчивости. — Чем я виноват, что леди Максфилд собирается уехать именно нынче ночью и пригласила вас именно нынче? Разве мог я знать это наперед? Разве я Аристотель? Разве я на службе у провидения? Я только обещал вам, что порошок подействует, и он действует — это так же верно, как то, что я некогда удостоюсь блаженства, а
— Ну, так я буду сидеть спокойно! — простонал Гумпелино, топнув ногою об пол, и сердито бросился на софу, с усилием подавив свое бешенство.
Господин и слуга долгое время молча смотрели друг на друга, и, наконец, первый, вздохнув глубоко, почти с робостью обратился ко второму:
— Но послушай, Гирш, что подумает обо мне эта дама, если я не приду? Она ждет меня теперь, ждет с нетерпением, трепещет, пылает любовью.
— У нее красивая нога, — произнес Гиацинт про себя и скорбно покачал головкой, но что-то в его груди начало приходить в движение, под его красной ливреей явственно заработала смелая мысль…
— Господин Гумпель, — произнес он наконец, — пошлите меня!
При этих словах яркий румянец разлился по его бледному деловитому лицу.
Глава X
Когда Кандид* прибыл в Эльдорадо, он увидел, как мальчишки на улицах играют большими слитками золота вместо камней. Роскошь эта дала ему основание думать, что перед ним дети короля, и он немало изумился, услышав, что в Эльдорадо золотые слитки ничего не стоят, так же как у нас булыжники, и что ими играют школьники.
С одним из моих друзей, иностранцем, случилось нечто подобное: он приехал в Германию, стал читать немецкие книжки и сперва поразился богатству мыслей, содержавшихся в них, но скоро он заметил, что мысли в Германии столь же заурядное явление, как золотые слитки в Эльдорадо, и что писатели, которых он счел за властителей духа, — обыкновенные школьники.
История эта постоянно приходит мне на ум, когда я собираюсь письменно изложить прекраснейшие свои размышления об искусстве и жизни, — и вот я начинаю смеяться и предпочитаю удержать на кончике пера мои мысли или же черчу вместо них на бумаге какие-нибудь рисунки или фигурки, стараясь убедить себя, что узорные обои в таком роде много пригоднее в Германии, этом духовном Эльдорадо, чем самые золотые мысли.
На обоях, которые я теперь разворачиваю перед тобой, любезный читатель, ты можешь вновь увидеть хорошо знакомые тебе физиономии Гумпелино и его Гирша-Гиацинта, и если первый изображен в недостаточно определенных очертаниях, то я надеюсь все-таки, что ты окажешься достаточно проницательным и уяснишь себе этот отрицательный характер без особых положительных указаний. Последние могли бы навлечь на меня обвинение в оскорблении личности или в чем-либо еще более скверном, ибо маркиз благодаря своим деньгам и связям очень силен. К тому же, он — естественный союзник моих врагов и оказывает им поддержку своими субсидиями, он аристократ и ультрапапист, и лишь одного ему не хватает… — ну, да когда-нибудь он этому научится, — руководство у него в руках, как ты в дальнейшем увидишь на обоях.
Опять вечер. На столе стоят два подсвечника с зажженными восковыми свечами, отсветы их колеблются на золотых рамах образов, которые висят
А Гирш-Гиацинт сидит на корточках и чертит большим куском мела на коричневом паркете в крупном масштабе приблизительно следующие знаки:
Занятие это, кажется, не очень по вкусу маленькому человечку, — он, наклоняясь, каждый раз вздыхает и сердито бормочет: спондей, трохей, ямб, антиспаст, анапест и чертов пест. При этом он для большего удобства движений снял красную ливрею, и вот обнаружились две коротенькие скромные ножонки в узких ярко-красных штанах и две тощие несколько более длинные руки, торчащие из белых широких рукавов рубашки.
— Что это за странные знаки? — спросил я, поглядев некоторое время на его работу.
— Это стопы в натуральную величину, — простонал он в ответ, — и я, несчастный, должен помнить все эти стопы наизусть, и руки мои болят от этих стоп, которые мне приходится писать. Это истинные, настоящие стопы поэзии. Делаю я это только ради образованности, иначе я давно махнул бы рукой на поэзию со всеми ее стопами. Сейчас я беру частные уроки поэтического искусства у господина маркиза. Господин маркиз читает мне вслух стихи и объясняет, из скольких стоп они состоят, а я должен отмечать их и проверять потом, правильные ли стихи…
— Вы, действительно, — произнес маркиз дидактически-патетическим тоном, — застали нас за поэтическим занятием. Правда, я знаю, доктор, что вы принадлежите к поэтам, у которых упрямая голова, и вы не согласны с тем, что стопы — главное дело в поэтическом искусстве. Но образованный ум можно привлечь только совершенной формой, а этой последней можно научиться только у греков и у новых поэтов, которые стремятся ко всему греческому, мыслят по-гречески, чувствуют по-гречески и таким способом передают свои чувства другому.
— Разумеется, другому, а не другой, как поступают обыкновенно не-классические поэты-романтики, — заметил я, грешный.
— Господин Гумпель говорит порой точно книга, — прошептал мне сбоку Гиацинт и сжал узкие губы, а глазки гордо засверкали блеском удовлетворения, и головка восхищенно закачалась. — Я вас уверяю, — добавил он несколько громче, — он говорит порой точно книга, он тогда не человек, так сказать, а высшее существо, и, слушая его, я как будто глупею.
— А что у вас сейчас в руках? — спросил я маркиза.