Пути Господни
Шрифт:
Заместитель старшины цеха пластмасников.
Отец Щур обвел слезящимися глазами притихшую паству.
Первый ряд, кряхтя и отдуваясь, ломился под тяжестью огромных задов, переходящих в потные ляжки великовозрастных прихожанок. Настоящих дочерей вознесшегося Учителя, неизменно нарядных и до отвращения преданных. Постоянных, как утренняя сирена и таких же назойливых.
Слева направо: рыжая Маланья Черчь – мать восьмерых детей и бабушка двух десятков сопливых внуков, Агафья Танг с неизменным тиком – результат необоснованных
Отец Щур вздохнул. Как человека, его тяготила, замешанная на фанатизме преданность, истовая, без малейшей примеси разума вера. Как священник, он понимал – на таких вот, как подмигивающая Танг, бездумно вторящая ему Уна, как Клубок и Спица, не терзающихся вопросами, сомнениями, бездумных почитательницах Истинного Учения, держится их вера.
– В те времена творились страшное зло и прелюбодеяния. Земля утопала в грехах, как в крови. И переполнилась чаша терпения!
За стеной фанатичек сидели остальные: неизменно важный Дундич в окружении обильного подбородками семейства, ковыряющий в носу Зиди, притихшие Гайдуковские, сонная старуха Идергиль, - длинный нос почти касался обвислой груди.
– И полилась через край!
Они внимали, сонно позевывая и автоматически кланяясь в нужных местах.
– Учитель один сохранил чистоту деяний и помыслов. При виде страданий человеческих, преисполнилось сердце его великой скорби!
Зиди, наконец, выудил искомое из носа и украдкой вытер палец о доску скамьи.
– И построил он Ковчег. И отсеивая зерна от плевел, выбрал достойных среди недостойных. И возвел их!
Глядя на Зиди, младший Гауйдуковский и себе воткнул палец в ноздрю. В чем тут же не преминул раскаяться, получив затрещину от отца.
– И дал им в руки светоч, нить путеводную – Истинное Учение!
В молодости Щура занимал вопрос: зачем Учению приставка «истинное». Если оно единственное, нерушимо и неделимо, значит просто – Учение. Возраст, вместе с сединой и заботами разогнал глупые мысли.
– Но Враг не дремлет! Только Учитель был безгрешен. Скверна пустила гниющие ростки в неокрепших умах!
Фанатичный партер затаил дыхание, даже Агафья Танг перестала подмигивать. На остальных кульминация проповеди произвела меньшее впечатление. Зиди вновь пристроил палец, Дундич отвесил шумный подзатыльник не в меру расшалившемуся отпрыску.
– Любящее сердце Учителя не выдержало. Удрученный горем, оставил он нас. Оставил и вознесся!
Идергиль с присвистом всхрапнула, да так, что проснулась сама.
– Чтобы оттуда, со звездного жилища, божественных чертогов, смотреть на детей своих.
Идергиль часто моргала заспанными глазами
– Учитель
– Слава! – вяло затянула паства.
– Укрепляйте веру, ежедневно, еженощно. Возносите молитвы. Помните – скверна, скверна заложена в нас изначально. Нечистая не дремлет! Она ждет, притаилась, своего часа, дабы пустить, разрастись буйной плесенью на благодатных хлебах неокрепших умов!
Шумно отодвигая стулья и скамьи, паства опустилась на колени.
Настало время совместной молитвы.
***
На весь мир и сам Учитель не угодит.
Из сборника «Устное народное творчество»
Они были странной троицей: техник, металлург и девушка из привилегированного сословия священнослужителей, чей отец даже входил в Совет Церкви.
Странной, возможно поэтому, возможно вопреки, дружной.
На зависть доброжелателям и злопыхателям.
Техники должны общаться с техниками, металлурги – с металлургами, священники – со священниками. И их дети тоже. Особенно дети. Смена. Будущее. Надежда и опора.
Кто сказал?
Где, в какой части, на какой странице Заветов сказано подобное?
Наоборот – все равны!
Разве Учитель, Великий Учитель в неизмеримой мудрости взял бы на Ковчег недостойных? Изначально?
Путь к дому проходил мимо Майдана. Почти все пути на Ковчеге, так или иначе, касались главной площади.
Решетки ограждений распахнуты. Под люком совсем не страшный, немного покосившийся помост.
Мурашки холодными лапками затопали по спине. Ноги, минуя волю, живя собственной жизнью и собственным мозгом, ускорили шаг.
Всегда так.
Юра вспомнил свою первую казнь.
Отец привел его.
Они стояли в первом ряду.
Даже в давке люди старались держаться подальше – техники.
Казнили мужчину. Худого, с редкими всклокоченными волосами и лихорадочным блеском безумных глаз.
Как он кричал. Ах, как он кричал. И сопротивлялся.
Руки клещами впились в металл, ногти, мягкие ногти, казалось, оставляют на блестящей поверхности рваные царапины. На шее, лбу вздулись крупные вены.
Четверым конвоирам – здоровенным ухарям Армии Веры едва удалось втолкнуть тщедушное тело в Утилизатор.
Крик оборвался.
А Юру вырвало.
Прямо на Майдан.
Потом он болел. Долго. По нескольку раз на ночь, вскакивая в холодном поту от несмолкаемого крика.
Врачи разводили руками.
Давали какие-то порошки.
От них он спал.
Но крик, вездесущий крик еще долго преследовал Юрия в ночных кошмарах.
Он и сейчас снится.
На противоположном конце, за дальней решеткой, мелькнула рыжая тень. Высунулась, чтобы тут же вернуться за непроницаемый для взоров угол.
Собственно, Юра и заметил ее только потому, что тень пыталась быть незаметной. Слишком разительно огненные движения отличались от мерной поступи обывателей.
За ним следят – интересно.