Пути Господни
Шрифт:
Великая Мать, куда он попал?..
***
На всякого еретика свой Люк найдется.
Из сборника «Устное народное творчество»
– Где был? – каркающий голос деда встретил Брайена на пороге.
Юноша огляделся – родители ушли, наверняка, на очередную проповедь секторного священника отца Ю-чу, лишь дед Саша, нахохлившимся стражником, караулил в своем кресле, неспособный куда-либо идти, и оттого вечно недовольный.
– Где был?
Клетчатый
– Оглох? Где был?
Брайен вздохнул.
– Гулял.
– Гулял! – фыркнул старик. – Интересно с кем? Опять с этим бездельником Гопко?
– Он не бездель…
– Все техники бездельники и дармоеды! – отрезал дед Александр. – И твой дружок не исключение! Знавал я его дедулю в младые годы – уже тогда задавака, каких свет не видывал. Только и умеют, что пялиться в свои экраны. Мы работаем с утра до ночи, здоровье теряем… - коснувшись больной темы, старческий голос дал слабину.
Брайену стало жаль деда – в сущности, тот неплохой человек…
– Чем занимались?
Слабость оказалась скоротечна.
– Да так, всяким…
– Всяким! Вот она – молодежь! Всяким! Работать никто не хочет, дай только послоняться…
– В спорт зале были! – отыскал аргумент в защиту своего поколения Брайен.
– Морды друг другу бить! Мужское занятие. В мое время мужчинами становились иначе. Я помню тот день. Помню, как сейчас. Кода мой отец – твой прадед взял меня на мою первую казнь. Мне было восемь. Детей обычно не водили так рано, а мой повел. Казнили еретика, он не плакал, но просил прощения, не знаю за что – наверняка грехи велики были. Потом его в Утилизатор. Это был урок – мне, мальчишке. Вот как я стал мужчиной! А ты – спорт зал. Эх, времена…
***
Они собрались.
Мужи, понукаемые ниспосланным свыше.
Вдохновением.
Божественным прозрением.
Никейский Сход.
И Учитель незримо сидел меж них.
Верных последователей.
Истинных детей.
Вдохновлял.
Наставлял.
И был установлен первый догмат.
Летопись Исхода
Они засели в каюте Никия, худосочного, как его друг Сонаролла, от которого Никий Гвана – за глаза и в лицо называемый королем моды – имеет радующие глаз серые ткани, из которых шьет, поражающие разнообразием, серые робы.
Никий Гвана – отнюдь не старый старшина портняжего цеха, получивший эту должность в наследство от отца и за красивые глазки.
Никий Гвана – худой рыцарь, юный патриарх, король штанов и кофточек, повелитель маек и трусов, законодатель мод отороченных рюшиками чепчиков и вечно мокрых пеленок.
Они собрались в каюте Никия, и было их число – тридцать. Плюс – минус. То один, то другой из заседающих выходил глотнуть свежего воздуха и новых идей в шумный коридор.
Три десятка озабоченных проблемой мужей разной степени увядания. Женщинам нет места в мужских играх, у женщин свои игры – дети, семья. У мужчин – интересы общества, которые часто идут в разрез с интересами женщин, детей и семьи.
– Мы шобрались, шоб положить конец шпорам, - шамкал старик Линкольн, и жидкая седая борода важно качалась в такт мудрым словам архивариуса. – Рашкол недопуштим. Волнения охватывают шектора.
Красные делегаты кивали, и пот капал с сосредоточенных лиц.
– Человек, или Человеко-Бог, - узкая ладонь рубанула густой воздух. Поликарп Миллгейт незадолго до речи посещал коридор и выглядел менее раскаленным.
– Раз и навсегда, - горячая ладонь снова вошла в масло застоявшейся атмосферы.
– Бог!
– Человек!
– Человеко-Бог!
Лампы скромно блекнут в сиянии яростных глаз.
– Человек, только человек, он сам сказал, - срывается на визг Фридрих Знанский.
Писк цирюльника Знанского тонет в рокоте текстильщиков и портных.
– Человек, озаренный божественной мудростью, что уже не делает его человеком, - бас Энтони Левицкого легко заглушает нестройное блеяние химиков и поваров.
– Моя миссия в этом мире закончена. В этом мире – его слова. Он перенесся в иной, божественный мир! – внес свою лепту хозяин помещения.
– Верно!
– Правду говорит!
Роскошные волосы Гваны – единственная свежая деталь в комнате – важно колышатся, принимая поздравления.
– Волнения, распри охватывают сектора. Не для себя, для дела, общего дела, мы положим конец распрям. Здесь и сейчас, не для себя, для них, голосуем!
Худая рука Александра Сонароллы первой тянется к благоразумно тусклым лампам. Могучей порослью, густой воздух взъерошивает десяток рук, два десятка.
И робкий рокот сторонников Знанского вязнет в гуле обрядших идола богочеловеков.