Пути Господни
Шрифт:
– Неправда...- в растерянности прошептал он.
Покосившаяся маковка чудом держалась на разрушенном куполе. Массивная железная дверь, сорванная с петель, валялась рядом на ступеньках. Огромный провал зиял там, где раньше был вход. Сквозь него было видно, что творилось внутри. Груды битого кирпича, занесенные снегом, вывороченные с корнем решетки и следы пожарища. Сравнительно целой оставалась лишь самая дальняя стена от входа, преграждавшая путь в алтарь.
На деревянных ногах Олег двинулся вперед. Глаза горели, словно в них насыпали песок, все вокруг плыло, как
Разумовский задыхался.
"Обман. Все обман. Катюша. Отец Феофан. И даже этот всепонимающий и всепрощающий взгляд - ОБМАН...".
Где-то в глубине, заплакала душа.
"Все зря. Жизнь напрасна. Все, кто его когда-то любил, уходят. Ушли. Даже НАДЕЖДА покинула его. Осталась только ПУСТОТА".
Он умирал.
"... Так и не переступив эту черту...",- пронеслась запоздалая мысль.
"Папа!!!",- нарушил вдруг пустоту раздирающий душу крик.
Разумовский вдруг наяву увидел, как рвется последняя прядь. Как в беспросветном мраке исчезают, наполненные ужасом, глаза дочери. До последней секунды она верила в него.
Что есть силы, он рванул душивший галстук.
... Кажется, он падал целую вечность. Взгляд скользнул последний раз по уцелевшему своду, выхватив среди следов разрушений два странных пятна, похожих на два глаза и..., "потух". Шелковый галстук с бриллиантовой заколкой отлетел в сторону.
Подбежавшие охранники упасть не дали. Они усадили Разумовского, расстегнули ворот рубашки. Тот был без сознания. Борис проверил пульс. Сердце стучало четко и ровно.
– Обморок,- негромко произнес Малышев,- давайте его в машину.
Четыре пары рук подхватили Разумовского.
Борис на секунду задержался. Чисто по-человечески, Разумовского было жаль. Погибшая жена, дочь второй год между жизнью и смертью. А после сегодняшних впечатлений у любого может поехать крыша.
Малышев внимательным взглядом окинул развалины, чувствуя на себе чей-то взгляд, что-то все время мерещилось ему в этих развалинах. Неожиданно для себя Борис перекрестился. Не то, чтобы он был верующим, просто привык доверять своему чувству.
"Не все правда, что ты видишь",- припомнились вдруг слова его наставника: "Научись чувствовать, только тогда станешь профессионалом".
Пора было уходить. Он повернулся. Выпавший из рук олигарха галстук лежал в снегу.
"Вряд ли когда-нибудь еще пригодится",- промелькнула в голове нехорошая мысль, но за вещью все же нагнулся. Рукой ухватил галстук за край. Следом потянулась какая-то нить.
Запутавшись в мудреных вензелях заколки, на разорванном шнурке висел серебряный крестик.
– Как он, доктор?- поинтересовался Малышев, когда тот прикрыл дверь.
– Пока все так же, без изменений.
– То есть, никого не видит
– Совершенно верно. Смотрит в одну точку и никакой реакции на происходящее. Я даже теперь не представляю, как ему сказать о дочери.
– А что с ней?
– Час назад она умерла, не приходя в сознание.
Доктор замолчал, потрясенный Малышев, тоже. В голове Бориса творилось что-то непонятное. Ему показалось, что там на кладбище, сам того не осознавая, он прикоснулся к чему-то такому, во что все мы хотим и боимся верить одновременно и то, что это живет в каждом из нас. А еще понял, что теперь жизнь и судьба Разумовского зависит и от него, Малышева тоже. Он вдруг почувствовал, как рука, сжимавшая в кармане крестик, вспотела.
– Александр Иванович,- прервал затянувшееся молчание Малышев,- к нему сейчас можно?
– В принципе да, только прошу учесть его состояние. Вдобавок ко всему, я сделал ему успокаивающий укол. И...,- доктор замялся,- не говорите пока ему ничего про дочь.
Борис осторожно открыл дверь и вошел. Разумовский этого даже не заметил. Малышев подошел ближе.
Пустой взгляд шефа не отражал ничего. Он шел куда-то сквозь Бориса вдаль.
– Олег Михайлович,- негромко позвал он Разумовского.
Тот молчал. Он легонько потряс его за плечо. Безвольная кукла лишь покачалась из стороны в сторону, не сводя своего взгляда с той точки, куда был устремлен.
– Олег Михайлович,- снова позвал его Борис,- собирайтесь, нам надо ехать. Я и машину уже подготовил. Поедем.
Никакой реакции.
– ... И крестик ваш нашел. Вот посмотрите,- Малышев поднес крестик к лицу Разумовского.
И снова мимо.
Борис растерялся. Он рассчитывал, что увидев крестик, тот как-то отреагирует, но шеф по-прежнему был глух и нем. Малышев понял, что проиграл. Приподняв одной рукой голову Разумовского, он надел ему на шею крестик. На минуту задержался и направился к двери.
"По крайней мере, я попытался",- успокаивал он себя.
Борис проделал половину пути, когда сзади послышался голос Разумовского. Он был тих и слаб, но ему все-таки удалось расслышать, что говорил тот:
– Зачем. Моя дочь...,- было видно, что слова давались ему с трудом,- Анюты больше нет. Все напрасно...
Борис вернулся.
– Еще можно все исправить, Олег Михайлович.
– Поздно. Ничего уже не исправишь.
Малышев так и не поймет никогда, почему вдруг у него вырвалось:
– Все в руках Божьих, и твоих.
Секунду стояла тишина. Затем лицо Разумовского дернулось и осторожно повернулось в сторону Бориса. Оно все еще оставалось таким же осунувшимся, изможденным, но глаза уже смотрели вполне осмысленно.
– Все в руках Божьих и твоих,- повторил Малышев.
По щеке Разумовского скатилась слеза.
– Спасибо,- тихо ответил он.
Разумовский с трудом пробирался по занесенной снегом тропинке. Борис шел следом на некотором отдалении и видел, как тяжело приходится ему сейчас. Все свои силы в жизни, тот потратил на поиски чего-то (а только ли он один), не оставив их для самого главного.