Путями Великого Россиянина
Шрифт:
Приодели посольство соответственно чину. И сопроводительный лист составили важный, с большой сургучной печатью, указав в нём имена всех посольцев христианские. Радоцвета Лукомысла нарекли Иваном Ивановичем Григоренко. Коль фамилия в конце на «-нко», стало быть из вольных казаков. Гришка Потёмкин только через три года надумает Запорожскую Сечь и всё казачество на Украине ликвидировать. А лучшим пропуском на дорожных заставах и почтовых станциях служила знатная грамота царя Алексея Михайловича.
Не будь у них той царской грамоты, солидной сопроводительной бумаги да куньих мехов с горностаями на плечах (дело зимой происходило), их бы как беглых холопьев враз зануздали. Кроме того, посольство везло с собой перечисленные в сопроводительном листе богатые подарки
Радоцвет был не промах, порядок знал. Сначала, конечно, дары. Рухлядь и прочее на не простой красоты рушниках Поросья позади главного посла несли послы меньшие, он же сам, остановившись на положенном расстоянии и преклонив правое колено, протянул на шитой золотом и жемчугами подушечке осыпанную изумрудами и бриллиантами перламутровую шкатулочку – в личное пользование её высочайшей особе (дед Радоцвета ту шкатулочку у иноземных купцов на Москве впрок купил, когда был у царя Алексея Михайловича, вот и пригодилась). Приняла благосклонно, даже головкой слегка изволила кивнуть.
Первым делом поблагодарил императрицу за дарованную ею великую радость снова быть в неразрывном соединении с матушкой Россией (здесь Лукомысл не лукавил, чистую правду сказал), справился, как должно, о здоровье её величества и его высочества цесаревича Павла Петровича, а затем уж плавно и к причине своего посольства подобрался. Разумеется, с церквей начал (учтём, что при сем присутствовал весь двор). Мол, казус престранный, матушка ваше величество, на Роси наблюдается, православные храмы до сей поры в аренде у католиков остаются, а держава-то нынче православная (об истинных арендаторах говорить не следовало, это Радоцвет понимал, и ненавистный императрице Богуслав тоже упоминать не годилось; селение в десять тысяч душ на реке Рось, почти город, Мисайловкой прозывается, а Рось в Киевской губернии, коя обширна, вот и все координаты). Сквозь румяна на пухленьких ланитах её величества натуральная пунцовость проступила, охнула сердешная. Эко, головотяпство чиновных наших нерадивых!
...Миссия Радоцвета Лукомысла из Мисайловки в Петербург, о которой он составил подробнейший отчёт, – сюжет для отдельного романа. Для нас же сейчас главное, что Екатерина, сама в лукавстве изощрённая, по достоинству оценила и весьма уместное лукавство Радоцвета относительно арендаторов церквей.
Первостепенным его поручением от села было добиться монаршьего способствования выкупить Мисайловку у графа Ксаверия Браницкого. Тот бы своей охотой навряд ли её продал. Не только ведь десять тысяч холопьев, ещё три тысячи десятин роскошной пахоты да леса столько же, да выпасы, да луга заливные, да производства всякие... Дураком надо быть, чтобы от богатства такого отказаться, хотя бы и за деньги. Но Екатерина настолько, наверное, прониклась симпатией к Радоцвету, что чуть было не передарила Мисайловку ему. А может, сам он ей глянулся по известной её женской слабости. Радоцвет, однако, ответил на её родном немецком:
– Премного благодарен, матушка ваше величество, не гонец я за прибылью, ты бы лучше ордер охранный Мисайловке даровала по вольному мещанскому сословию, пользы от того больше твоей державе будет.
Тут её величество и совсем растаяла.
Короче говоря, благодаря дипломатическому искусству Радоцвета Лукомысла и охранному ордеру Екатерины II, Мисайловка, будучи в самом центре громадных владений графа Ксаверия Браницкого, которому с 1772 года принадлежала вся Богуславщина, избежала лихой участи крепостного холопства. Не осмелился граф ордер императрицы оспаривать. Как жило издревле село тремя своими общинами: Надросье, Бодни и Дальние Яры, так и продолжало жить, имея статус вроде вольного города. Радоцвета же Екатерина, узнав, что тот в иностранных языках искусен, оставила в Петербурге при
Это его внук статский советник Егор Классен, он же Григорий Иванович, доктор философии и магистр изящных наук, написал вышедшую тремя отдельными выпусками (два в 1854 году и третий в 1861 году) в типографии Московского университета книгу «Новые материалы для древнейшей истории Славян вообще и Славяно- Руссов до Рюрикового времени в особенности, с лёгким очерком Руссов до Рождества Христова», которую наши историки при жизни Ленина и Сталина поносили как лженаучную, заперши её в спецхранах, а теперь делают вид, будто такого исторического труда и вовсе не существует. Никак почему-то не хочется, чтобы история Руси насчитывала больше, чем одну тысячу лет. Так и вошло в обиход с их подачи действительно лженаучное: тысячелетняя история Руси... Будто из небытия, этак вдруг громадная держава вынырнула, причём сначала бессловесная, немая, потом уж на смеси иллирийского и булгарского наречий заговорившая, вроде как на общеславянском.
Между тем, книга Классена, пусть и с заметным несовершенством, слишком бегло, но всё-таки показывает не выдуманную досужими академиками, а нашу подлинную отечественную историю. Кроме огромного количества иностранных источников, Егор Классен широко использовал также дохристианские летописи, хотя и не ссылался на них по той же причине, по какой не указывал их Михайло Ломоносов, создавая свою «Грамматику Российскую». Зато Классен опубликовал 10 таблиц из книги упоминавшегося мною польского учёного Фаддея Воланского, собравшего памятники слов'янской письменности почти за три тысячи лет до н.э. и ещё за одну тысячу лет до крещения Руси. С этой его книгой и с ним самим произошла, на мой взгляд, очень интересная история, которую я узнал в Русском Музее в Сан-Франциско, читая воспоминания Егора Классена, пока, к сожалению, не изданные ни у нас, ни за границей.
Когда труд Ф. Воланского в 1847 году вышел в свет в Варшаве, католический примас Польши, входившей в состав Российской империи, обратился в Святейший Синод России с просьбой испросить разрешение у императора Николая I применить к Воланскому аутодафе на костре из его книги. Тот, однако, Николай I, которого все наши писатели привыкли изображать невежественным Палки- ным, затребовал, тем не менее, сначала книгу Воланского и вызвал из Москвы для её экспертизы Классена. Простой случайностью это быть не могло. Вероятно, Николай I знал, что наша дохристианская письменность Классену известна. Потом император приказал «взять потребное количество оной книги под крепкое хранение, остальные же, дабы не наносить вред духовенству, сжечь, к Воланскому же прикомандировать воинскую команду для содействия ему в его экспедициях по сбиранию тех накаменных надписей и впредь и охранения его персоны от возможных злоключений». Так распорядился Николай Палкин. Классену же велел опубликовать в своём сочинении такие таблицы из книги Воланского, которые бы не вызывали недовольство Русской православной церкви, что Классен и сделал со всей предусмотрительностью. Но недовольство со стороны церкви всё равно вызвал великое, как теперь раздражает наших учёных историков одно упоминание его имени.
Но вернёмся к Мисайловке.
Я говорил, что коллективный характер мисайловчан мне стал понятен во время гитлеровской оккупации, когда старостой у нас был приезжий учитель Загоруйко, работавший до войны в Мисайловке. Так вот, в то время в нашем селе проживала богуславская еврейка Хана Мордухеевна, вышедшая замуж за мисайловчанина. Фашисты её с двумя детьми, конечно, расстреляли бы. Но Загоруй- ка в селе предупредили, что, мол, если Хану Марковну (так её называли, «Мордухеевна» трудно произносить) расстреляют, в ту же могилу ляжешь и ты.