ПВТ. Лут
Шрифт:
— А это неужели я?
— Ты. — Юноша переминался рядом, взволнованно дышал и пах яблоками. — Ты тогда уснул в кресле и я...
— Подсматривал, паршивец. Я надеялся, клеточка делает меня свирепее.
— Гаер, ну отдай!
— Не мельтеши, я еще не долистал. Ого! А почему наша шлюшка такая грустная?
— Потому что он такой и есть.
— Враки, он же лыбится постоянно.
— Ничего ты не понимаешь, Гаер, — расстроено вздохнул мелкий.
— Н-да? — критик сощурил левый глаз. — А ты у
— Нас учили...
Запнулся и заткнулся. Расстроился. Гаер со вздохом вернул братцу альбом.
Укорил, ладонью взъерошивая светлые волосы:
— Попросил бы, я б тебе хорошей бумаги приволок, холстов там, грунтовки, перья, краски, мастихинов навтыкал во все дыры, угля мешок...
— У меня есть все необходимое, спасибо, — юноша уже улыбался, блестя глазами.
Лин был поразительно, отвратительно сведущ в деле своей профессии — и всей душой ее ненавидел.
Лин восхищался побратимом, и теми, кого рыжий собирал вокруг себя, а Гаеру везло на мастеров своего дела.
Лин рисовал почти всегда и почти всех. Ему нравились животные — у Первых их не водилось, а тут, в Башне, можно было найти в виварии и розетчатую морскую свинку, и волка не позорного, и сложносочиненное нечто.
— Неужели их всех убьют? Они такие красивые. Живые.
— Да, заяц. Все живые умирают, и чаще всего не по собственному желанию.
Лина этот факт, кажется, искренне расстраивал. После сухого, стерилизованного мира Оловянных, любое настоящее проявление духа и сердца воспринималось им как величайшая благодать.
В любовных же делах он был куда как неопытен.
Гаер, иной раз глядя на светлый затылок, думал, что отстрелит яйца любому, кто осмелится сгрести эти волосы в кулак. Вот просто зубами оторвет. Это его младший брат, фиалка синеглазая, и он сам — если все же придется — отыщет ему пару. Предварительно простучав ее по всем каналам, да.
Из Башни юношу не выпускал, выходили только вместе, а когда Гаера не было, светловолосый бродил по этажам беспрепятственно, как сын полка. Ему было страшно желанно выбраться в любой большой мир самому, о чем он не уставал просить рыжего.
— Я же все знаю, Гаер, я читал...
— "Я читал", — тоненьким голоском дразнился тот, подножкой сваливая пацана в кресло, — твоя смертельная ошибка в том, что ты полагаешь Хомы и их биоту подобными театральным пьескам или книжкам. А это совсем другая история. Совсем. Она откусила немало светлых голов, и твоя вполне может стать следующей.
— Все же, я не беззащитен. — Убеждал Лин, выкручивая ему руку за спину. — Ты это знаешь.
— О, знаю, — ухмылялся Гаер и каждый раз — каждый хренов раз — одерживал победу, потому что он был хитрее, тяжелее, опытнее.
Не сильнее, нет. Лин мог убить его в два движения. Но он, дурак, не
Рыжий учил его ловчить, танцевать танцы Хома Ориноко, читать карты и информатории, разбирать историю и традиции разноименных Хомов Уймы. Все, кроме первого пункта, давалось Лину технически точно, восхитительно верно.
Когда приходилось врать, лицо его делалось скорбным и несчастным, он краснел, мялся, отводил глаза и дергал то манжеты, то ворот, то хвост волос. Волнуясь, кусал костяшки пальцев.
Первым с детства внушали говорить одну лишь правду. Это считалось полезным для здорового Эфората.
А ведь помимо всего в гости забредали Ивановы. Рыжий сразу предупредил, что новая зверушка не для постели и опытов, и что играться с ней можно, но осторожно, любовно и только у него на глазах. После визитов экипажа Еремии Лин ходил, как еж в дурмане, напевая жуткую смесь частушек, баллад, романсов и бубня себе под нос приставшие стихи.
Лин, в сущности, был замечательно, отменно хорошенькой куколкой: белый бархат на каркасе хирургической стали, с головой, полной расчетливых умений палача и искристым сердцем художника.
***
— Здравствуй, Серебрянка.
— Привет, Лин. Ты сегодня поздно, думала, уже не придешь, — юная корабелла встала, чуть нервно оправила платье.
Ну как, платье. Просто просторная белая хламида, прикрывающая грудь, руки, и ноги до середины бедра. Еще не слишком умелая, чтобы расцвечивать холст тела узорами и рисунками, а ходить обнаженной, как пристало истинной корабелле, она стеснялась.
Издержки воспитания.
Вот другой гость Башни едва ли чего вообще стеснялся.
— Смотри и чувствуй момент, заяц, — торжественно объявил Гаер больше полугода назад, подводя юношу к прозрачной стене, за которой помещалась маленькая круглая комната, — перед тобой — Третий. Очень возможно, что последний урод из рода.
— Третий? — Лин невольно шагнул ближе.
Юноша с другой стороны мулеты вскинул голову, уставился прямо ему в глаза.
— Красивый, — выдохнул Лин. — Он видит нас?
Рыжий хмыкнул, ударил кулаком по перегородке:
— Что ты, братец. Слеп и глух. Для него эта комната полна одиночества.
— Я думал, их перебили Вторые. Точнее, что они уничтожили друг друга в Триумвират.
— Точнее не скажешь. Но в любой истории есть исключения, тебе ли не знать, Лин?
Юноша виновато поежился, но спросил:
— Для чего ты держишь его здесь?
— Лин, не блондинь. Не люблю.
— Но он Третий, а не лабораторная мышь, — нахмурился Лин.
— Мышь? Не-е-ет, скорее, тварь куда более опасная. Видел бы ты, на что способен его шерл! И живучий, будто таракан.
— Как долго вы его здесь продержите? — Лин коснулся пальцами стекла.