Пьяный корабль. Cтихотворения
Шрифт:
Чья добрая рука, какой прекрасный час вернут мне ту страну, откуда родом и сны мои, и каждое движенье?
XVIII. Бродяги
О, жалкий брат! Я столько от него стерпел жестоких бдений! «Я вовсе не держался пылко за эту авантюру. Я потешался над его изъяном. Моя вина, что нам вернуться надлежало в ссылку, в рабство». Ему мерещились во мне довольно странные невинность и злосчастье, он предлагал тревожащие объясненья.
Я
После таких полугигиеничных отвлечений я вновь ложился на тюфяк. И, чуть не каждой ночью, едва засну, бедняга брат вскочив, с прогнившим ртом и выкаченным глазом – его кошмар себя! – волок меня в гостиную, свой сон с идиотской тоскою провыть.
Но я же обязался, по чистоте души, вернуть его к исходному призванью сына Солнца, – и мы брели, питаясь погребным вином с дорожными галетами, я всё подыскивал рецепт и место.
XIX. Города
Общественный акрополь затмевает самые грандиозные замыслы современного варварства. Не опишешь матовый свет, порождаемый невозмутимо пепельным небом, имперским блеском строений и вечной заснеженностыо земли. Здесь воссоздали, с пристрастием к диковатой чудовищности, все классические жемчужины архитектуры. Я присутствую на выставках живописи в помещениях стократ обширней, чем Hampton Court. Что за живопись! Какой-то норвежский Навуходоносор возвел лестницы министерств; даже служители, которых я смог углядеть, – и те надменней брахманов; и я трепетал, завидев часовых у колоссов и распорядителей на строительстве. При размещении зданий сумели, с помощью скверов, дворов и закрытых террас, удалить кучеров. Парки – сама первозданность природы, возделанной с великолепным искусством. В верхнем квартале встречается необъяснимое: морской рукав, без судов, катит льдистую синеву пелены между набережных, уставленных огромными канделябрами. Малый мост ведет к потайному ходу прямо под куполом Святой часовни. Этот купол являет собой оправу из обработанной стали, примерно в пятнадцать тысяч футов диаметром.
Кое-где с медных мостков, с площадок и лестниц, опоясывающих столбы и рынки, я, казалось мне, мог судить о бездонности города! Это – чудо, которое я был не в силах объять: каковы же уровни прочих кварталов над и под акрополем? Для чужеземца наших времен такой охват невозможен. Торговый квартал – это амфитеатр в одном стиле, с арочными галереями. Лавок не видно, однако снег на проезжей части изрыт; кое-какие набобы, немногочисленные, как прохожие в Лондоне воскресным утром, направляются к алмазному дилижансу. Кое-где – алый бархат диванов: подаются напитки арктические, цена которых от восьмисот до восьми тысяч рупий. При мысли искать в этом амфитеатре спектакли я отвечаю себе, что и в лавках, должно быть, сокрыты достаточно мрачные драмы. Полиция, думаю, есть; но закон, вероятно, столь необычен, что я отказываюсь от догадок о здешних сорвиголовах.
Предместье, изящное, как хорошенькая парижская улица, отличается наружным блеском; демократический элемент насчитывает несколько сотен душ. Дома и там стоят порознь; предместье причудливо растворяется в сельской местности – в «графстве», которое заполоняют вечный закат лесов и сказочные
XX. Бдения
I
Вот отдых неяркий, без тоски и горячки, на кровати, а то на лужайке.
Вот друг – ни пылкий, ни слабый. Друг.
Вот милая – не мучительница и не мученица. Милая.
Среда и соседи, что сами нашлись. Жизнь.
– Так это разгадка?
– Мечте стало зябко.
II
Круг света вновь у дерева снаружи. Из дальних двух углов, по прихоти декора, смыкалась пара гармоничных возвышений. Стена перед бессонным – психологичная чреда случайных фризов, атмосферичных лент, геологических слоев, – быстрой чувственной грезой сентиментальных групп из самых разнороднейших созданий, в разнообразных антуражах.
III
Полуночные лампы с коврами создают шорох волн, вдоль корпуса и за кормой.
Полуночное море, точь-в-точь как грудь Амели.
Ковры, доходящие до середины, узорочье решетки, изумрудный налет, где бьются полуночные горлицы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чёрные пятна костра, настоящие солнца изморья – о, колодцы чудес… Лишь проблески зари на этот раз.
XXI. Мистическое
На круче откоса ангелы взвили одежды свои шерстяные в траве изумрудно-стальной.
Огневые луга взмывают до самой вершины. Слева гребень холма истоптали побоища и убийства, и зловещие слухи струятся отсюда по склону. А справа, к востоку, над гребнем стоят путеводные вехи.
И в то время как все верхнее поле картины – сплошная неистовая круговерть ревущих раковин и ночей человечьих,
Цветение нежное звезд и небес и всего остального катится под откос, как корзинка, прямо на нас, превращаясь внизу в голубую цветущую бездну.
XXII. Заря
Я обнял летнюю зарю.
Ничто еще не шелохнулось на фасадах дворцов. Вода стояла. Кочевья тени не покидали лесную тропу. Я шагал, пробуждая живые и влажные дуновенья, и каменья взглянули, и крылья раскрылись бесшумно.
Первым соблазном был – на тропинке, уже усеянной свежими и бледноватыми вспышками, – цветок, назвавший мне свое имя.
Я улыбнулся белесому вассерфалю, который пенился в пихтах: на серебристой верхушке распознал я богиню.
Тогда я сорвал, один за другим, все покровы. В аллее, размахивая руками. Равниной, где выдал ее петуху. В столице она уносилась среди колоколен и куполов, и я гнался за ней, как нищий, по мраморным набережным.
Где тропа поднималась, у лавровых зарослей, я обвил ее собранными покровами и слегка ощутил ее исполинское тело. Заря и дитя рухнули в гущу зарослей.
По пробуждении стоял полдень.
Офицер Красной Армии
2. Командир Красной Армии
Фантастика:
попаданцы
рейтинг книги
