Пьяный сон
Шрифт:
– Лучше быть хорошим человеком, Фэлис, – вдруг произнесла Софи, – чем кому-то нравиться. Хороших людей помнят, а симпатия проходит.
Джин в желудке Фэлиса сказал:
– Тогда это любовь?
В ответ ему рассмеялись, почти громко и по-настоящему. Это сделало его еще меньше, еще ничтожнее и слабее. Один смех.
– Нет, – покачала головой Софи, не отвлекаясь от луны. – После университета, убрав все напоминания обо мне, это пройдет. Это всегда проходит. И мы больше никогда не встретимся.
– Почему ты так уверена?
– Так всегда бывает, – ответила Софи, а потом обратила взгляд на юношу. – Знаешь, я считаю тебя и хорошим человеком, и хорошим другом. Это
– Настолько хорошим, что после университета мы не увидимся? – ком в горле двигался выше, слова давались с болью. Он посмотрел в ответ.
Софи закатила глаза: – Это же не я решаю. Это жизнь решает, кого видеть, а кого нет.
– Ничтожное оправдание твоей слабости, которую ты не смогла прикрыть за отказом, – выбросил Фэлис, выливая последние силы в свои слова. Он себя возненавидел, а она лишь пожала плечами.
– А ты бы выдержал правду? – улыбаясь, Софи смотрела прямо в глаза юноше.
– Какое тебе дело, выдержу ли я?
– Ты мой друг, Фэлис, если ты забыл.
Фэлис вскочил с кровати, направившись к двери, но затем обернулся и подошел к девушке ближе, вплотную, наклонившись до ее роста, так, что кончик его носа касался ее.
Юноша был похож на картину. Люди заостряли свое внимание на ней и открывали рты в восхищении – настолько красива картина была; но красота была единственным ее качеством, за ней не скрывалось истории, она не была выстрадана художником, она существовала – просто так, просто, чтобы быть. И она быстро наскучивала людям; они бросали картину и переходили к другим, и больше никогда к ней не возвращались, а на их место приходили другие смотрители. Фэлиса нельзя было винить в том, что он такой, какой он есть. Он просто был. И Софи почти жалела, что он, в ее глазах, был такой красивый и в то же время такой слабый.
– Я никогда не был твоим другом. Для тебя – может быть, но для себя – никогда. И я никогда им не стану, – голос его был тихий и горьким, никчемно прикрытый остатками наигранной уверенности. – Я думал, что ты способна дружить, и я ошибся. Я думал, что ты способна любить, но сейчас я вижу, что ты просто пустая и пропитанная злостью маленькая девочка, которой нравится, когда за ней бегают. Родители настолько тебя ненавидели?
С каждым неаккуратным словом в Фэлисе прибавлялась твердость и вместе с тем жалость к Софи, которую, к несчастью для него, ему удалось полюбить. Он пах джином и остатками травы. Она – виски и мятой. Он стоял в тени, а она – на свету, и ветер пробирался в ее кудрявые волосы. Она была не для него. Слишком сильная и слишком красивая. И, увидев это, увидев, что его маленькая тирада прошла мимо девушки, не задев ни одну из масок, которые та надевала; что он сам был настолько мал, что мог бы просто промолчать, и никто бы не заметил, – тогда он усмехнулся и покачал головой.
– К черту, – бросил Фэлис и быстро вышел из комнаты, чувствуя, как слезы – то ли от жалости к себе, то ли от тянущего чувства в желудке – подкатывали к глазам.
Софи осталась стоять на месте. Свет луны все так же бился о ее спину, заставляя рыжие волосы пылать и скрывая зеленые непоколебимые глаза. Через минуту она улыбнулась, следом выходя из комнаты, не обращая внимания на маленькую кучку студентов, ожидавших свою очередь за дверью.
Она не надеялась, но Фэлиса больше нигде видно не было.
***
Зеленый. Зеленый цвет был первым, что Дилан увидел, когда проснулся, а именно – зеленые, широко открытые и до смерти испуганные глаза Софи, которая нависала над его лицом. Когда она резко отодвинулась от проснувшегося, слабый свет из открытого окна бросился тому на зрачки, и юноша дернулся, отвернувшись.
Дилан сел на полу; затошнило сильнее. Он не знал, сколько проспал, но по ощущениям прошло часа два с того момента, как он поднялся с той злосчастной табуретки. Последнее его воспоминание было такое: он искал комнату и, найдя, как ему сначала показалось, пустую, смог лечь только на пол, потому что кровать была занята. Теперь он платил за сделанный выбор страшной болью в теле. Собрав остатки имеющихся сил, он вновь открыл глаза. Судя по едва уловимым солнечным лучам, мало-помалу появляющихся в комнате, на часах не пробило и шести часов. Юноша больше не двигался, он продолжал сидеть бок о бок с неподвижной Софи, касаясь ее плеча своим. Он не смотрел на нее, но даже спросонья успел заметить страх, с корнями вцепившийся в ее лицо.
– Говори, – прохрипел Дилан. Горло высохло.
– Там Мона, – прошептала Софи. – Мона Милнз, второкурсница.
– Я очень рад за нее.
– Дилан, – не переставая шептать, Софи подвинулась и посмотрела в глаза другу. Тому пришлось сделать то же самое. – Она мертва.
Дилан не ошибся. Зеленый был его проклятым цветом.
Бывает, когда замираешь, в голове начинает играть мелодия. Ее никогда не существовало в реальности. Но она есть. Мир прячется в ней, в приглушенной и привередливой. Словно она – это ты, воплощенный в нотах.
Дилан услышал ее, когда вошел в грязную гостиную. В углах лежали смятые бумажки, на полу изредка встречались пятна от засохшего алкоголя, около дивана валялись осколки разбитого стекла; воздух пропитался запахом пота, похоти, горечи, духоты – это была норма, но одна деталь явно выбивалась из привычного месива – неподвижное тело, поперек перекинутое через мраморный стол.
Когда он, почти не дыша, будто бы стараясь не спугнуть маленького зверька, подошел ближе, музыка заревела. Она стала чистой истерикой, рваными клавишами, которые наполовину были вытянуты из пианино. Бледное лицо, свисающее с края стола, было почти полностью залито кровью, капля за каплей окрасившей пол; черты женского лица было не разглядеть, тело ее, костлявое и с повсюду выступающими венами, как неестественно сломанная пополам ветка дерева, повисло, закрытое черным платьем до колен, тонкие лямки которого спадали с хрупких плеч, которые, казалось, можно было раскрошить одним лишь нажатием на них.
Неосознанно, юноша представил себя в образе Саломеи, смирно ожидающей, когда палач положит голову Иоанна Крестителя на поднос в ее руках. Ему привиделось, что он стоял в церкви. Мраморный стол заменял алтарь, звуки, отбитые стенами, проникали в тело, а испепеленные огнем, скрученные бумажки были вместо икон. И подвал этот, грязный и старый, вдруг стал церковью. В то мгновение, когда Дилану захотелось встать на колени, он вспомнил, что уже не верил в Бога.
Всего шаг отделял его от лужи крови, к которой змеями тянулись солнечные лучи из приоткрытых штор. Приходилось напрягать все мышцы, чтобы не последовать за ними: тело требовало движения, любого движения, только бы двинуться, но глаза боялись двигаться, они боялись отпустить то, что видели перед собой, словно, сделай они это, тело сразу бы исчезло. Впрочем, Дилану не пришлось долго мучаться. Мгновение – и музыка исчезла. Юноша мелко вздрогнул, когда на плечо ему легла чужая рука. Софи. Он успел про нее забыть.