Пьяный сон

Годар

Думать ему оказалось совсем трудно, поэтому он сидел, уложив локти на согнутые колени, как замерший, и уткнулся в полотно напротив уровня его глаз. То был «Демон летящий» – картина, которую Мортимер любил, пожалуй, сильнее всех остальных в этом мире. Может, на него так действовали цвета, может, что-то в этой картине было такое, внутри нее, что приковывало к месту и не позволяло отвести взгляд. Слово «летящий» у юноши бессознательно ассоциировалось с самым приятным в этом мире – с неприкосновенной свободой; с независимостью, за которую не надо было бороться, которая давалась при рождении и которой никогда у него не было; с морским воздухом, который защищал. Представлялось ему в тот момент, что он летает, обозревает с высоты бескрайние зеленые луга, похожие на облака, а потом быстро будто падает, но останавливается перед самой зеленью и летит опять – вдоль луга, так близко к нему, что роса с травинок полностью покрывает его ладони и чуть затрагивает подбородок. Он летит, и для него не существует конца. Луг зовет его к себе, заманивает прыгнуть в свежую траву,

у которой не виднеется дна, и погрязнуть в запахе сырой земли, и глядеть снизу на недостижимую радугу; но юноша не хочет предавать небо, поэтому он опять взлетает наверх и отправляется дальше, в поля, где растут прекрасные цветы, подсвеченные яркими, теплыми солнечными лучами. Тепло окружает все вокруг. Небо, переливающееся оттенками голубого, тоже теплое, оно мягкое и родное, не холодно-величественное, каким кажется обычно, а дружественное, так же, как и луга с полями, готовое обнять Мортимера. И солнце! Солнце, оно так близко, но не обжигает; юноша мог подобраться к нему вплотную и не сгореть, он мог протянуть руки, обнять, поцеловать солнце, и то бы сделало то же в ответ. Солнце его любит, небо прощает ему все его деяния и возникающие в голове неправильные мысли, а поля и луга по всему свету жалеют его и защищают. Впрочем, это все ему только представлялось; наяву же он был уверен: все было настроено против него, и он стоял один против целого мира.

Он еще долго смотрел, не отрываясь, подносил сигарету к губам, вдыхал дым через рот и выдыхал через нос, а затем, услышав неуверенные и осторожные шаги со стороны, затоптал носком оксфордов окурок и выкинул его подальше от себя. Как бы ему ни хотелось наорать и прогнать неизвестного идущего, он вряд ли смог бы от бессилия повысить голос; он даже не думал, что был способен промычать или выдавить хоть какой-нибудь звук. Прождав не более минуты, юноша увидел того, кого не ожидал увидеть вовсе. Фэлис, выйдя из-за угла, поймал глазами сидящего друга и неохотно выдохнул, явно почувствовав то же напряжение, что чувствовал Мортимер. Они оба хотели тишины, но тишина, разделенная с кем-то, – это тишина совершенно иная, не та, которая была им сейчас нужна. Однако юноша не развернулся, он молча прошел вперед и уселся недалеко от Мортимера, уперевшись в картину и игнорируя лицо, смотрящее на него справа. Сглотнув, Мортимер наконец отвернулся, и спина Фэлиса расслабилась, согнувшись. Странно было это все. Ужасно непривычно. Неприятно было ощущать неловкость, пустоту, не находить слов даже для какой-то безобидной шутки, чтобы воздух наконец перестал давить. Не хотелось прислушиваться к каждому шороху, прятаться, бояться выйти из комнаты и чувствовать себя закованным в своем же теле. Мортимер понимал, что человек слева боялся, руки у того тряслись сильнее, чем у него, при каждом выдохе тот хрипел, наверное, от усталости, и искривленная спина казалась ненастоящей; увидь он сейчас в темноте лицо Фэлиса, то наверняка нашел бы на чужом лице остатки от влажных полос на белых щеках. Он снова потянулся к бумажной пачке, на этот раз доставая две сигареты, и молча протянул одну из них в сторону, не глядя на приятеля. И тот, не глядя в ответ, принял ее, прикурив собственным огнем – видимо, не хотел, чтобы следы на щеках, пойманные оранжевым светом чужой зажигалки, стали чем-то большим, чем предположение Мортимера.

Фэлис был первым человеком, с кем познакомились братья по прибытии в Ганн. Осень тогда стояла теплая, сухая и безветренная. Близнецы, ближе к вечеру, решили прогуляться по округе – осмотреть местность, узнать корпуса, где будут учиться, познакомиться с людьми, которых здесь, в Ганне, было неимоверное количество – так, по крайней мере, им тогда казалось. Гуляя по широкой дороге (они не любили тротуары, потому что дороги были просторнее и свободнее, не стесняли движения), они доходили до поворотов в улочки, сворачивали туда, пробираясь между корпусами, и выходили на другую дорогу. Ганн был огромен и запутан, точно лабиринт. Так, несколько раз походив кругами, братья пробрались в очередной, не слишком широкий промежуток, но не спешили выходить – они встретили молодого человека, который, облокотившись спиной о стену, в ненасыщенном свете вечернего солнца курил папиросу. Мортимер, уже тогда пристрастившийся к курению, но еще не втянувший в это своего брата, остановился около того черноволосого юноши с болезненно-бледной кожей и спросил сигарету. Рядом с юношей стоял коричневый прямоугольный чемодан, который, как выяснилось впоследствии, был наполовину забит наркотиками. Молодой человек раздраженно зыркнул черными глазами на незнакомца, что прервал его уединение, но сигарету из кармана достал. Он неохотно представился Фэлисом Чейзом. Они одновременно выдохнули дым, пока Дилан молча наблюдал за их разговором: Мортимер что-то рассказывал, а Фэлис изредка бурчал в ответ, что, однако, нисколько собеседника не смущало – он лепетал, не затыкаясь, хотя видел, как отстраненно держался странноватый, закрытый парнишка со взъерошенными волосами. Потом, через несколько учебных дней, выяснилось, что у Фэлиса совпадали некоторые лекции с Диланом, другие – с Мортимером, так что деваться тому было некуда: мало-помалу, они стали друзьями. И сейчас, четыре года спустя, Фэлису очень хотелось верить, что друзьями они все еще оставались.

– Я даже не знаю, как на это все реагировать, – начал вдруг он, собираясь с мыслями. – Сначала я думал о том, чем же Мона заслужила такую жестокость и заслужила ли вообще? Я ее не знал, но все равно жалко. Тяжело видеть

вокруг себя смерть, тем более когда раньше никогда с ней не сталкивался. Совсем не к месту ее убили. Столько проблем, а тут еще и это, – он усмехнулся сухо и помолчал с минуту. – А потом я начал думать, что же делает людей такими жестокими? Природа или другие люди? Все перемешалось: когда думаю о людях, все смещается в сторону природы; когда думаю о природе, прихожу к выводу, что это окружение влияет на человека; а потом я полагаю, что ни то, ни другое, что, может, все вместе, но разве возможно, а если и возможно, то от чего зависит? Не вижу ответ. Ищу либо «черное», либо «белое», а в конце концов так выходит, что они друг друга вытесняют, и вообще ничего не остается.

– Нет смысла думать об этом, Фэлис, – отвечал Мортимер. – Действительно, делаешь только себе хуже. Этот мир просто есть, такой он, каким ты его видишь. Несправедливый, страшный и жестокий, но в то же время красивый, необъятный и безграничный. Понимаешь? Зачем что-то искать? Здесь нет одного, здесь нет другого. Все уживается вместе. И люди такие же. Кому-то везет, кому-то нет; кто-то рождается в элитном роддоме, кто-то – на улице, в грязном переулке, да так и живут всю жизнь. Не разберешь уже, кто хороший, кто плохой, да и каких какими считать, и надо ли это делать. Если и есть в людях что-то стоящее… – он хмыкнул, исправившись. – Если и было в Моне что-то стоящее, то не осталось этого больше: на том свете все равны. Да, вот она, единственная правда – перед смертью все равны. Там нет ни роддомов, ни улиц, ни денег, ни власти.

Фэлис сглотнул: – Ничего непонятно.

– Да, – улыбнулся Мортимер, очень уязвимо улыбнулся, впрочем, испугавшись этого и быстро сняв улыбку со своего лица, – мне тоже.

Фэлис незаметно повернул голову в сторону друга. Привыкнув глазами к полутени, он почти не видел чужого лица, но за эти годы запомнил его наизусть. Мортимер был чрезвычайно красив, точно высечен из хрусталя: бледная тонкая кожа, острые скулы, едва заметные веснушки на щеках, нос его был вострый и аккуратный, нижняя губа была пухлее, верхняя – острее, а глаза его… им можно было простить все. И ведь в обоих братьях таилась та прирожденная сила, которая приказывала всем замереть на месте, когда те входили в комнату, повернуть свои головы в их направлении и следить за ними. И все же в голове юноши металась одна назойливая мысль о близнецах, как бабочка в стеклянной банке: чтобы добиться таких безупречно ломаных углов, мастера, должно быть, этот хрусталь сначала вдребезги разбили и только потом принялись склеивать обратно – оттого, наверное, осколки шатались, но удивительным образом продолжали держаться вместе.

Фэлис не заметил, как засмотрелся. Он вздрогнул, когда услышал чужой голос, и отвернулся.

– Но меня, знаешь, интересует другое.

– Что же?

Мортимер приподнято усмехнулся: – Что заставило тебя променять бокалы вина в Бордо, закаты и рассветы Франции, прогулки вдоль реки? Неужели там было хуже, чем здесь? – юноша улыбался, но в голосе слышался едва заметный упрек, который Фэлис, в силу своей ведомости и глубокой неуверенности, правильно заметил и принял на свой счет.

– Я не знаю, где хорошо, а где плохо. Такое ощущение, будто мне плохо везде, потому что я – это я.

– Лучше мириться с собой, гуляя вдоль реки Гаронны. Красиво, словно в фильме.

– Да, наверное, – пожал плечами Фэлис. – Хорошо там, где нас нет.

От Мортимера послышался слабый смех: – Эта фраза должна принадлежать мне, я же все-таки филолог здесь.

– Жизнь длинная, успеешь еще.

– Ну, тут уж как получится. Кто знает, что нас ждет завтра?

– Твоя правда.

Они сидели в тишине несколько минут, пока опять не прозвучал голос Фэлиса, однако на этот раз сочащийся детской наивностью:

– Мортимер, когда это закончится? – он сильно надеялся на ответ, готовый поверить в любые уверения, чтобы не испытывать той парализующей неизвестности, которая шаг за шагом, медленно ступала в их направлении. Но удача была не на его стороне в этот раз: Мортимер только выдохнул – у него и вовсе не осталось сил, руки всё тряслись и тряслись, глаза закрывались, и не хотелось говорить; особенно он не желал вспоминать всё, что произошло ранее. Более того – ответа на этот вопрос у него не было и быть не могло, ведь, действительно, откуда он мог знать, как жизнь повернется завтра? Врать отчего-то не получалось, слово «скоро» никак не произносилось, и, помимо этого, говорить сейчас вообще было нельзя, поэтому ему пришлось промолчать, оставив своего друга наедине с самим собой. Тот больше вопросов не задавал.

Когда они не выдержали и от усталости развалились на полу, мерно посапывая, рассвет накрыл ярко-розово-оранжевыми красками весь университет, как люди накрывают одеялом больных, за которыми ухаживают. В обыкновенное время, в котором они еще совсем недавно жили, уже требовалось бы вставать (если ночью вообще удавалось выделить несколько часов на сон), но сейчас на улице было тихо: сторожевые прекратили патруль и присели отдохнуть, студенты пользовались удачей и не выбирались из комнат, преподавательский состав, как, впрочем, и всегда, слышно тоже не было. Природа замерла под ранними лучами. Время, казалось, замерло тоже. И молодые люди, сны которым в это утро не снились, надеялись, что удивительно спокойная безмятежность никогда не прервется. Но, к сожалению, жизнь была так устроена, что, услышав хотя бы мысленно произнесенное слово «никогда», она сразу же выдвигалась навстречу говорящему, для того чтобы доказать, что этого слова на самом деле не существовало.