Пять минут прощания (сборник)
Шрифт:
Меня пригласили выступить с воспоминаниями и вообще сказать о покойном писателе несколько слов. Я рассказал кое-что; я Нагибина любил по-человечески (он очень дружил с моим папой) и ценил как литератора, в особенности как сценариста. И еще мне нравятся его последние, посмертно опубликованные вещи.
Там были его вдова Алла (Алиса) Григорьевна, семидесяти пяти лет, и писатель из Парижа Анатолий Гладилин, тоже семидесяти пяти лет. Аллу я знал давно, с момента, когда они с Ю.М. поженились. Она моложе его на пятнадцать лет, ему бы сейчас исполнился девяносто один год.
Мне было интересно повидать живого Гладилина. Я его читал в начале 1960-х, когда был совсем еще маленьким. Еще я помню фразу Катаева из «Святого колодца». Там Катаев кому-то рассказывает, что является основателем литературной школы мовистов, от французского слова mauvais – «плохой».
Его спрашивают:
«Но вы действительно умеете писать хуже всех?» – «Почти. Хуже меня пишет только один человек в мире, это мой друг, великий Анатолий Гладилин, мовист номер один».Мы с Гладилиным очень приятно
Старому писателю Злобину было тогда пятьдесят восемь лет. Однако.
не беспокоит? ВРЕМЯ И ЕГО СКОРОСТЬ
Тут на днях получилась смешная история.
Пошел стричься. Парикмахерская у нас в доме. Я все время хожу к одному и тому же мастеру по имени Вадим. Он меня стрижет под насадку. И ничего не спрашивает. Усаживает и стрижет, и получается очень хорошо. Но в этот раз он был свободен только в восемь вечера. Мне это было неудобно. Поэтому я пошел к другой мастерице. Зовут Оля Сомова. Вроде бы простые имя и фамилия, но что-то из Серебряного века вместе с тем. Ну, неважно.
Сажусь в кресло, и Оля Сомова говорит:
– Как стричься будем?
– Совсем коротко, – говорю.
– Под насадку?
– Да.
– Троечку?
– Ну, да…
И получился из меня настоящий скинхед.
Потому что Вадим стриг меня под шестерочку.
Ну, ничего.
Скоро отрастет.
Все стало очень скоро.
Мой друг детства и дачный сосед Вася Кулаков говорил, что восприятие времени зависит от того, как воспринимаемый отрезок относится к длине уже прожитой жизни. Поэтому для ребенка месяц – как для старика год. Не знаю, сам ли Вася это придумал или где-то прочитал; не знаю, так ли это, та ли причина – но время стало течь быстрее, правда.
Доктор сказал: принимать по таблетке в день.
Принимаю, как велено. Сегодня утром вижу – всего одна осталась. А было в пачке тридцать таблеток.
Господи, думаю, неужели месяц прошел?
Выходит, уже прошел.по поводу травы у забора НА ДРУГОЕ УТРО ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ТРИ ГОДА
Лялька Овчинникова, она же Кармен, потеряла мои журналы с «Мастером и Маргаритой».
Кармен не в смысле роковая женщина, а в смысле падчерица Романа Лазаревича Кармена, нашего дачного соседа, знаменитого кинодокументалиста. Который еще в 1935 году снимал в Испании, а потом на войне и вообще по всему миру.
Но и в смысле роковая – тоже. Поразительно красивая, вот именно это слово. Все цепенели, рты открывали и медленно смотрели, как она идет – по дачной аллейке, по пляжу или по сельскому магазинчику. Пять шагов от дверей к прилавку – блистательное дефиле, очередь превращалась в зрителей. Она была вылитая Мерилин Монро. Только еще красивее. Тяжелые золотые волосы заколоты в небрежный пучок на макушке. И косящий наружу глаз. Казалось, что она не на тебя смотрит, а на кого-то, кто сбоку подходит: колдовство.
Однажды мы с ней оказались у нее дома, то есть на даче Кармена. Я как раз ей принес журналы. Оба номера.
«Мастер» был напечатан в журнале «Москва», в ноябрьском номере за 1966 год и в январском за 1967-й. Однажды утром мы случайно встретились на дачной аллее. Лялька спросила меня: «Привет, а ты читал новый роман Булгакова? Про Иисуса Христа, дьявола, писателя и красивую женщину?» При словах «красивая женщина» она вытащила шпильку из пучка, тряхнула головой, темно-золотые пряди рассыпались по ее голым смуглым плечам – она была в сарафане на лямочках. «Читал», – сказал я, стараясь справиться с дыханием. «Понравилось?» – «Очень», – сказал я. «А я не читала, – вдруг тихо и робко сказала она, нагнув голову, возясь со шпильками и глядя на меня сбоку и исподлобья, так, что ее косина стала незаметной. – Нигде не достать, даже Рима достать не может». Рима – это было домашнее имя Романа Лазаревича. «А у меня есть, то есть у нас дома есть», – сказал я. «Дашь почитать?» – «Конечно, Лена». – «Тогда занесешь в пять», – уже другой голос, уже приказ. Она выпрямилась, небрежно кивнула и пошла по своим делам.
Итак, мы с ней оказались у нее дома. Красивая была дача у Романа Лазаревича, хотя простая – проще некуда, трехкомнатный щитовой домик, так называемый финский, дощатые стены, деревянный стол, но зато какие фотографии по стенам! Хемингуэй, Пикассо, коррида, перестрелка, черт-те что. И было видно, что хозяин сам разговаривал с великими людьми, смотрел бой быков и прыгал через окопы под пулями.
Я протянул ей два журнала, она стояла посреди комнаты, мы долго молчали, и я вдруг сказал: «Какая ты красивая, Лена». «Я вообще-то Алена или просто Лялька, во-первых. А во-вторых, я вовсе не такая красивая», – сказала она. – «Ты что?» – улыбнулся я. «А вот то, – вздохнула она. – У меня талии почти что нету». Она положила журналы на стол, закинула руки назад, выгнулась, расстегнула крючок на спине и сняла сарафан через голову. Оказалась в синем лифчике и белых трусиках. «Видишь, – сказала она, взяв мою руку. – Грудь как уБыло лето 1967 года. Мне было шестнадцать, Ляльке – тринадцать.
Ирка Матусовская называла ее нимфеткой и объясняла нам про роман Набокова. Но Лялька никакой нимфеткой не была, несмотря на юный возраст. Она была именно что женщиной.
В метафизическом смысле слова. Потому что у нас с ней ничего не было. Хотя мы целовались на речке, в лесу, в саду и даже один раз у нее дома ночью. Мы были совсем одни, если не считать домработницы, которая громко храпела в соседней комнате. Мы измаялись, возясь на диване. Пикассо, Хемингуэй и раненые испанские бойцы-республиканцы смотрели на нас со стен сквозь полумрак.
Лялька поднялась с дивана и написала несколько слов на листе бумаги. Протянула мне. Там было написано: «Почему ты такой холодный?» Помню ее почти детский почерк. Я написал в ответ: «Потому что у меня есть совесть. И Таня».
Таня – это была девочка, которую я по-настоящему любил, и Лялька это знала, я ей говорил про Таню, а она обнимала меня и говорила: «Ну и наплевать, все мужчины изменники, я точно знаю!». Смешно, но Таня тоже была дочерью великого советского кинорежиссера. Она была не такая красивая, как Лялька, но я любил ее так сильно, что думал – еще день, и умру, просто от чувств и переживаний. Тем более что она как раз была холодна и суховата, через два раза на третий позволяла поцеловать руку, и все, но я любил ее, а с Лялькой, значит, ей изменял, пока Таня отдыхала с подружкой в Прибалтике. Но изменить по-настоящему – не решался. И не только из любви и верности. Я еще и боялся. Все-таки девочке тринадцать лет.
«Засудят! Посадят!» – говорили мне приятели, с которыми я делился сомнениями. Возможно, они так говорили от зависти. Мне весь поселок завидовал.
После этой роковой ночи Лялька меня бросила. Без слов. Просто на другое утро пошла кататься на лодке с моим товарищем, а потом они пошли гулять в лес, а потом в кино, а потом к ней на дачу, пока Рима с Майей (то есть Роман Лазаревич и Майя Афанасьевна, ее мама) в Москве. А я стоял в компании ребят на перекрестке Центральной и Восточной, и они прошагали мимо нас – точно так же, как еще вчера я шагал мимо них, обнимая Ляльку за талию. Вернее, за то место, где должна была отрасти талия, как очаровательно шутила Лялька.Без слов – значит, без слов. Я тоже не стал с ней объясняться. Но попросил вернуть мне журналы. Уже почти месяц прошел, а такие книги давали вообще на одну ночь. Я не спрашивал разрешения у родителей, можно ли дать Ляльке эти драгоценные журналы – тем более я хотел получить их назад. Но Лялька капризно пожала плечами и сказала, что они куда-то задевались. Я задохнулся от возмущения. Мне показалось, что она их просто заиграла, зачитала. И сейчас весело говорит кому-нибудь: «Ну и наплевать, хорошие книжки всегда зачитывают, я точно знаю!» Я ей еще пару раз напомнил, но все впустую, а потом встретил на аллее Романа Лазаревича Кармена и обрисовал ему ситуацию. Он нахмурился и сказал, что даже если журналы на самом деле пропали, Лялька их мне все равно вернет, достанет из-под земли, вот так!
Вечером Лялька стояла у меня на пороге. Она протягивала мне два розово-бежевых номера журнала «Москва». Они были распухшие от влаги. На обложки налипли травинки. «Ну, я читала в саду, среди деревьев, в шезлонге…» – протянула она.
Господи, так эта разгильдяйка даже не дала себе труда вспомнить, где она читала и где оставила мою книгу! И только строгий отчим заставил ее пойти в сад, где стоял шезлонг… Тьфу. «Ну, ты даешь!» – зло сказал я.
«Ну, я задремала и уронила в траву, – сказала она. – А потом меня позвали в дом. Что ты злишься? Я ведь женщина!» Она это с выражением сказала. Не знаю, впрочем, что она в виду имела. Может быть, намекала, что у моего приятеля не было таких тормозов, как у меня. А может, объясняла мне, что красивой женщине позволено многое и разные некрасивые дела прощаются тоже.
Я даже на какое-то время невзлюбил красивых женщин. То есть этаких «красивых женщин» – в капризно-дамско-вседозволенном смысле.Мы встретились через двадцать три года, в Америке, в Санта-Монике. Лялька (уже Alyona Grinberg) работала в «РЭНД Корпорейшн». Майя Афанасьевна к тому времени уже давно была замужем за Аксеновым, и они все жили в Штатах. А мы с коллегой Гасаном Гусейновым приехали туда с лекциями, в «РЭНД» в том числе. В зале я увидел Ляльку. Потом мы пошли к нам в гостиницу – бумаги забросить, попить, пописать, отдышаться. Жарко было, а гостиница была в трех минутах ходьбы от «РЭНД». Когда Гасан вышел в сортир, Лялька села ко мне поближе, закинула ногу на ногу. Я взял ее за лодыжку и поцеловал ей подъем, сквозь чулок и перепонку туфельки. «Брось, – сказала она. – А то я разревусь». Потом мы заскочили к ней домой, она переоделась в джинсы и ковбойские сапоги на босу ногу. Мы поехали по кабакам, а потом снова вернулись в гостиницу с бутылкой розового вина. Лялька скинула сапоги и спросила: «Ноги у меня не пахнут?» «Бог с тобой, ты что!» – сказали хором мы с Гасаном. «Бывает, бывает, – сказала она. – Все бывает с женщиной, мальчики мои дорогие, вот я тут полгода назад научилась сама машину заправлять, один доллар экономить, потому что развелась и теперь каждый доллар на учете». «Зачем же ты нас кормила-поила в ресторане? – спросил Гасан. – Мы отдадим, у нас есть деньги». «Не надо! Это не считается!» – засмеялась она.