Пять поэм, Низами Гянджеви

Пять поэм

на обложку

Низами Гянджеви

Шрифт:

Восхваление четвертое

Ты в короне посланцев жемчужина выше сравненья! Тем даруешь венцы, кто возвышен по праву рожденья. Те, кто здесь рождены или в чуждых пределах живут, В этом доме толпясь, твоего покровительства ждут. Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат, Знал, что имя его только рифмой конец обозначит. [53] Мир в развалинах был, но когда указанье пришло, Вновь тобой и Адамом отстроено было село. В воздвигаемом доме мы лучшей красы не встречали, Чем последний кирпич и вода, налитая вначале. Ты — Адам, ты и. Ной, но превыше, чем тот и другой, Им обоим тобою развязан был узел тугой. Съел Адам то зерно, [54] где исток первородного срама, Но раскаянье слаще варенья из роз для Адама. В покаянный цветник благовонье твое пролилось, И лишь пыль твоей улицы — сахар Адамовых роз. Лишь по воле твоей роз раскаянья сердце вкусило. Так раскаялись розы, что сахаром их оросило. Мяч покорности богу в предвечности был сотворен, На ристалище сердца посланником брошен был он. Был Адам новичком, — и, с човганом еще незнакомый, Мяч он клюшкой повел, этой новой забавой влекомый. Но когда его конь устремился пшеницу топтать, Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать. [55] Ной живою водой был обрадован, мучась от жажды,— Но изведал потоп, потому что ошибся однажды. Колыбель Авраамова много ль смогла обрести? — Полпути проплыла и три раза тонула в пути. [56] Лишь Давиду стеснило дыханье, он стал поневоле Низким голосом петь, как певать не случалось дотоле. Соломона был нрав безупречен, но царский удел Лег пятном на него, и венца он носить не хотел. Даже явное видеть Иосиф не мог из колодца,— Лишь веревку с бадейкой, которой вода достается. Хызр коня своего повернул от бесплодных дорог, И полы его край в роднике животворном намок. Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья, И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья. [57] Иисус был пророком, но был от зерна он далек, А в пророческом доме не принят безотчий пророк. Ты единственный смог небосвода создать начертанье, Тень от клюшки один ты накинул на мяч послушанья. На посланье — печать, на печати той буквы твои. Завершилась хутба при твоем на земле бытии. Встань и мир сотвори совершеннее неба намного, Подвиг сам соверши, не надейся на творчество бога. Твой ристалищный круг ограничен небесной чертой, Шар земной на изгибину клюшки подцеплен тобой. Прочь ничто удалилось, а бренность не вышла на поле,— Так несись же, скачи — все твоей здесь покорствует воле! Что есть бренность? Из чаши похитит ли воду твою? Унести твою славу по силам ли небытию? Ты заставь, чтоб стопа небытья в небытье и блуждала, Чтобы бренности руку запястие бренности сжало. Речь дыханьем твоим бессловесным дана существам, Безнадежную страсть исцеляет оно, как бальзам. Разум, вспомоществуем твоим вдохновенным уставом, Спас нам судно души, погибавшее в море кровавом. Обратимся к тебе, обратясь к девяти небесам, Шестидневный нарцисс [58] — украшенье твоим волосам. Наподобье волос твоих мир всколыхнется широко, Если волос единый падет с головы у пророка. Ты умеешь прочесть то, чего не писало перо, Ты умеешь узнать то, что мозга скрывает нутро. Не бывало, чтоб буквы писал ты своими перстами, [59] Но они никогда не стирались чужими перстами. Все перстами сотрется, лишится своей позолоты,— Только речи твои не доставили пальцам работы. Стал лепешкою сладкою прах из-под двери твоей, Улыбнулись фисташкою губы, кизила алей. Хлеба горсть твоего на дороге любви, по барханам, Это на сорок дней пропитанья — любви караванам. Ясный день мой и утро спасенья везде и всегда! Я у ног твоих прах, ибо ты мне — живая вода. Прах от ног твоих — сад, где душа наполняется миром, И гробница твоя для души моей сделалась миром. Из-под ног твоих пылью глаза Низами насурьмлю, И попону коня на плечо, как невольник, взвалю. Над гробницей пророка, подобной душе беспорочной, Поднимусь я, как ветер, и пылью осяду песочной. Чтобы знатные люди из праха могли моего Замешать галию и на голову вылить его.

Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат,// Знал, что имя его только рифмой конец обозначит. — То есть Аллах, начав творить мир («писать стих бытия»), знал, что в конце концов в мир придет пророк, неизбежно появится, как рифма в конце стиха.

Съел Адам то зерно… —По Корану, Адам, совершая грехопадение, съел зерна пшеницы, а не яблоко, как в Библии. Здесь и далее Низами утверждает превосходство Мухаммеда над всеми другими, прежними пророками, включая в их перечисление, как и некоторые другие мусульманские авторы, Давида и Иосифа.

Но когда его конь устремился пшеницу топтать,// Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать. —Сравнения взяты здесь из игры в човган (конное поло). Конь Адама потянулся к пшенице (произошло грехопадение), и Адам не смог «повести мяч» (осуществить свою миссию пророка), «выбыл из игры». Аллах велел ему «стать в сторону», как игроку в човган, под которым заупрямилась

лошадь.

Колыбель Авраамова много ль Смогла обрести?// Полпути проплыла и три раза тонула в пути. —То есть пророк Авраам не только выполнил свою пророческую миссию лишь наполовину, но и три раза в жизни лгал, отступал от покорности Аллаху. Библейское предание о Моисее, плывшем по реке в колыбели, Низами относит к Аврааму.

Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья,// И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья. — То есть Моисей не достиг той степени покорности Аллаху, которой впоследствии достиг Мухаммед. Согласно преданию, Моисей сказал богу на горе Синай: «Явись мне», — и в ответ услышал: «Ты меня не увидишь!».

Шестидневный нарцисс… — то есть весь материальный мир, сотворенный за шесть дней.

Не бывало, чтоб буквы писал ты своими перстами. — Согласно жизнеописанию Мухаммеда, пророк никогда ничего не писал, чтобы неверные не сочли ничтожным и не истребили написанное им.

Прославление царя Фахраддина Бахрамшаха — сына Дауда

Глава содержит восхваление Бахрамшаха, правителя города Эрзинджана в Малой Азии, и посвящение ему поэмы. Низами просит Бахрамшаха принять поэму благосклонно и наградить его за труд.

О положении и достоинстве этой книги

Я, которым прославлена свежая роза моя, [60] В розах шахских садов распеваю звучней соловья. Я дышу лишь тобой [61] и все жарче, и все полновесней, Словно в колокол, бью я своей призывающей песней. Для напева слова мне никто бы не смел указать, Говорю только то, что мне сердце велело сказать. Необычные вещи сегодня показаны мною. Новый очерк им создан, и каждая стала иною. Много утренних зорь о премудром раздумывал я. Из колдующих зорь ныне сшита завеса моя. В ней высокий удел и покорное нищенство слиты, И сокровища тайные этой завесой укрыты. Этот сахар не видел слетевшихся мошек. Я мал, Словно мошка, но все же я сахар чужой не сбирал. Этот мир недоступным окажется даже для Ноя, Даже Хызр свой кувшин разобьет у сего водопоя. И, взыскуя прекрасного, нужных искал я примет. Стал я жребий метать, и благой получил я ответ. В двух краях засверкали две книги. В своей благодати Два на них Бахрамшаха свои положили печати. [62] Книга первая — золото. Новый открылся рудник. А вторая — жемчужина. Дар из пучины возник. [63] Та — для всех из Газны понесла свое знамя. Другая — На румийском дирхеме чекан поместила, сверкая. Хоть звенит звонким золотом прежний блестящий дирхем, Мой дирхем золотой ты сравнить не сумеешь ни с чем. Пусть моих караванов не так многочисленны вьюки, Но сдаю свой товар я в прекрасные, в лучшие руки. Вникни в книгу мою. Книга будто чужда и странна, Но прими ее ласково. Близкою станет она. В ней слова — что цветы насажденного правильно сада. В ней одно лишь свое, ничего ей чужого не надо. Для стола твоего эти яства готовились мной. Их прими, государь, их никто не касался иной. Коль они хороши, то да будет тебе в них услада, Если нет, то и помнить о яствах подобных не надо. Ты читай мою книгу, блистая меж звездных гостей, Со стола своего ты мне кинь хоть немного костей. Я ведь только твой пес, и расстался я с роком угрюмым, Услужая тебе этим лаем покорным и шумом. Мне немало владык благосклонно внимало, но я Их оставил. Тебе предназначена служба моя. Будет время, я знаю, на верного глянешь ты с верой. И, приблизив меня, наградишь меня полною мерой. Хоть в чертог, где живут только те, чьи сверкают венцы, Для хвалений вседневных пришли отовсюду певцы. Оценить Низами кто из них не сумел? Одиноко Он стоит пред певцами, стоит перед ними высоко. На стоянке одной повстречался я с ними в пути. На один переход я их все же сумел обойти. Мой язык — что алмаз. Этот меч мой, — тебе ведь он ведом. Я им головы снес, всем за мной появившимся следом. Этот меч Низами, многим головы сбросивший с плеч, Не стареет. Ведь он — притупленья не знающий меч. Хоть мне равных и нет и удел мой высок настоящим, Но для ног Низами есть предел, еще выше стоящий. Я к зениту лечу, хоть его и высоки сады, Но вкушу я, быть может, своих помышлений плоды. И, быть может, твоим благосклонным утешенный словом, Возле ног твоих царских склонюсь я под царственным кровом. Чтоб достичь небосвода, за пыль твоих стоп ухвачусь. До созвездий крутящихся как же еще я домчусь? Быть с тобой два-три месяца так я хотел, чтоб хвалами Твой порог осыпать. Но суровыми, злыми делами Занят горестный мир; я в кольце, и заказан мне путь, [64] И тугое кольцо я не в силах сейчас разомкнуть. Чтобы быть мне с тобой, чтобы встать мне у тронных подножий,— Мне казалось, о шах, из своей мог бы выйти я кожи. Но хоть множество львов на дорогах предчувствовал я, Хоть мечей и кинжалов сверкали везде лезвия, На путях, преграждаемых злыми клинками, — с тобою Пребываю душой. Утверждаю тебя я хутбою. Направляю к тебе я бегущую воду речей. Я — недвижный песок, словословья звенящий ручей. Я — пылинка. Ты — солнца на утреннем небе явленье. Я молюсь на заре. Да услышится это моленье! Сердце — море. В нем жемчуг. Moй жемчуг сияет огнем. Этот жемчуг — подвески на поясе царском твоем. Ночь твоя пусть вовек ярче звездных блестит узорочий! Пусть твои жемчуга озаряют течение ночи! Пусть тебя в сей обители бедствий не мучает гнет! Пусть другая обитель тебе еще ярче блеснет!

…прославлена свежая роза моя. — Имеется в виду поэма «Сокровищница тайн». Низами, говоря в этой главе о достоинствах поэмы, сравнивает себя с соловьем, поющим хвалы розе.

Я дышу лишьтобой… — Обращение к Бахрамшаху. Эта глава — продолжение предыдущей.

В двух краях засверкали две книги. В своей благодати// Два на них Бахрамшаха свои положили печати. — Низами говорит здесь и далее о двух книгах: своей «Сокровищнице тайн», поднесенной Фахраддину Бахрамшаху, правителю Эрзинджана (в Малой Азии, Руме), и поэме «Сад истин» Санаи, которая была поднесена около 1140 года правителю Газны, по случайному совпадению также носившему имя Бахрамшаха.

Поэма Санаи — первое поэтическое изложение мистических суфийских учений на персидском языке, зашифрованное сложнейшими символами и понятное полностью только тем, кто эти учения знает. Другой знаменитый суфий — Джалал ад-Дин Руми (XIII в.) — написал свое «Месневи» по просьбе учеников, которые не могли попять «Сад истин», как пояснение глубокого содержания этой поэмы. Низами в этих бейтах противопоставляет «Сокровищницу тайн» «Саду истин» (указывая на много меньший объем своей поэмы), очевидно, в том смысле, что в «Сокровищнице тайн» применен совсем новый метод поэтического изложения отдельных частей учения суфиев.

В небольшой поэме, тематически связанной с «Садом истин», Санаи излагает суфийское учение об аде, поразительно напоминающее «Божественную комедию». Как полагает один испанский востоковед, части того же учения, через переводы с арабского на латынь произведений суфия XIII века Ибн ал-Араби, были известны Данте. Отсюда — отдельные совпадения между «Сокровищницей тайн» и «Божественной комедией».

Дар из пучины возник. — Пучина— море, по-персидски омоним слова, которое значит «стихотворный метр». Низами говорит здесь о том, что его поэма написана другим стихотворным метром, чем «Сад истин».

…я в кольце, и заказан мне путь. — Низами говорит здесь о том, что в то время, когда он пишет эти строки, кругом идет война, и он не может приехать к Бахрамшаху.

Речь о превосходстве слова

В час, как начал надзвездный свои начертанья калам, [65] С первой буквы о слове он начал рассказывать нам. В час, как с тайны предвечной упали тумана покровы, Стало первым явленьем — сиянье великого слова. Слово в сердце проникло, к неведомой жизни спеша. В глину вольное тело вмесить пожелала душа. И небесный калам, золотые сплетая узоры, Мудрым словом раскрыл мировому познанию взоры. Если б не было слова, то кто бы о мире сказал? Всё сказали слова, был поток их речистый не мал. В языке у любви слово — наша душа; это слово — Сами мы, и оно — освещенье айвана любого. Нити связанных мыслей, ночную развеявших мглу, Много слов привязали к стремительной птицы крылу. В том саду, над которым предвечные звезды повисли, Что острее, чем слово толкующих тонкие мысли? Ведай: слово — начало, и ведай, что слово — конец. Многомудрое слово всегда почитает мудрец. Венценосцы его венценосцем всевластным назвали. Мудрецы же его доказательством ясным назвали. И порою оно величавость дает знаменам. И порою его прихотливый рисует калам. Но яснее знамен оно часто вещает победы, И калама властней вражьим странам несет оно беды. И хоть светлое слово не явит благой красоты Почитателям праха, чьи праздные мысли пусты,— Мы лишь в слове живем. Нас объемлет великое слово. В нем бесследно сгореть наше сердце всечастно готово. Те, что были как лед, засветили им пламенник свой, А горящие души его усладились водой. И оно всех селений отраднее в этом селенье, И древней, чем лазурь, и, как небо, забыло о тленье. С цветом выси подлунной и шири не сходно оно, С языками, что слышатся в мире, не сходно оно. Там, где слово свой стяг поднимает велением бога, Там несчетны слова, языков там несчитанных много. Коль не слово сучило бы нити души, то ответь, Как могла бы душа этой мысли распутывать сеть? Весь предел естества захватили при помощи слова. Письмена шариата скрепили при помощи слова. Наше слово таил вместе с золотом некий рудник. Пред менялою слова он с этой добычей возник. «Что ценней, — он спросил, — это ль золото, это ли слово?» Тот сказал: «Это слово». — «Да, слово!» — промолвил он снова. Все дороги — до слова. Весь путь неземной для него. Кто все в мире найдет? Только слово достигнет всего. Слов чекань серебро. Деньги — прах. Это ведаем все мы. Лишь газель в тороках у блестящего слова — дирхемы. Лишь оно на престол столько ясных представило прав. И держава его всех земных полновластней держав. Все о слове сказать наше сердце еще не готово. Размышлений о слове вместить не сумело бы слово. Пусть же славится слово, пока существует оно! Пусть же всем, Низами, на тебя указует оно!

В час, как начал надзвездный свои начертанья калам. — По мусульманскому учению, предвечно сотворенный калам (тростниковое перо) начертал на скрижали в горнем мире все судьбы вселенной (ср. выше). Таким образом, первым в порядке сотворения мира было слово. Эта гностическая теория встречается в Коране (божественный приказ «будь!» ср. выше), в Евангелии от Иоанна («Вначале было слово, и слово от бога…») и других источниках. Исходя из нее, Низами придает слову особое мистическое значение.

Превосходство речи, нанизанной в должном

порядке, перед речью, подобной

рассыпанным жемчугам

Если россыпи слов, что размерной не тешат игрой Те, что чтут жемчуга, жемчугами считают порой. Тонких мыслей знаток должен знать, что усладою верной Будет тонкая мысль, если взвешенной будет и мерной. Те, что ведают рифмы, высоко влекущие речь, Жемчуга двух миров могут к речи певучей привлечь. Двух сокровищниц ключ, — достижений великих основа,— Есть язык искушенных, умеющих взвешивать слово. [66] Тот, кто меру измыслил к напевам влекущую речь, Предназначил искусным блаженство дающую речь. Все певцы — соловьи голубого престола, и с ними Кто сравнится, скажи? Нет, они не сравнимы с другими. Трепеща в полыханье огня размышлений, они Сонму духов крылатых становятся часто сродни. Стихотворные речи — возвышенной тайны завеса — Тень речений пророческих. Вникни! Полны они веса. В том великом пространстве, где веет дыханье творца, Светлый путь для пророка, а далее — он для певца. Есть два друга у Друга, [67] чья светлая сущность едина. Все слова — скорлупа, а слова этих двух — сердцевина. Каждый плод с их стола — ты приникнуть к нему поспеши — Он не только лишь слово, он часть вдохновенной души. Это слово — душа. Клювом бренным ее исторгали. [68] Мысли полно оно. Зубы сердца его разжевали. Ключ речений искусных не стал ли водою простой? От певцов, что за хлеб разражаются речью пустой? Но тому, для кого существует певучее слово, Дан прекрасный дворец. Он приюта роскошней земного. И к коленам своим наклоняющий голову — строг. Не кладет головы он на каждый приветный порог. Жарким сердцем горя, на колена чело он положит, [69] И два мира руками зажать он, как поясом, сможет. Если он, размышляя, к коленам склоняет лицо, Он в раздумье горячем собой образует кольцо. И, свиваясь кольцом, в бездну вод повергает он душу, И затем, трепеща, вновь ее он выносит на сушу. То в кольце созерцанья горит он, спешит он, — и вот Он вдевает кольцо даже в ухо твое, небосвод! [70] То в ларец бирюзовый — уменья его и не взвесить! — Только шарик вложив, из него достает он их десять. Конь, стрекаемый словом, уносит его к высотам; Дух его замирает и сам приникает к устам. Чтоб достичь рудника, где свои добывает он лалы, Семь небес он пробьет, совершая свой путь небывалый. Как согласных детей, он слова собирает, — и рад Их к отцу привести. Их отец — им излюбленный лад. Свод небесный идет, изгибаясь, к нему в услуженье; Тяжкой службы тогда незнакомо певцу униженье. И становится благом напев его дышащих слов, И любовью становится множества он языков. Тот, кто образ рождает и мчится за образом новым, Будет вечно прельщаться его вдохновляющим словом. Пусть его Муштари чародейств поэтических чтут. Он подобен Зухре. Им повержен крылатый Харут. Если речи поклажа для дерзостных станет добычей, Речь унизят они; это всадников низких обычай. Их набеги готовы мой разум разгневанный сжечь! Украшатели речи лишают достоинства речь. Сердца плод, что за душу певец предлагает победный,— Разве это вода, что за пищу вручает нам бедный? Уничтожь, небосвод, этот ряд нам ненужных узлов, Препоясавших пояс! Щадить ли метателей слов? Ты мизинцем ноги развязать каждый узел во власти. Наши руки бессильны. Избавь нас от этой напасти! Те, что ждут серебра, а за золото на смерть пойдут,— Лишь одно серебро, а не золото людям несут. Кто за деньги отдаст то, что светит светлее, чем пламень, За сияющий жемчуг получит лишь тягостный камень. Что еще о «премудрых»? Ну, что мне промолвить о них? Хоть восходят высоко, они ведь пониже других. Тот, носивший парчу, тот, кто шаху казался любезным, Все же в час неизбежный куском подавился железным. [71] Тот, кто был серебром, тот, кто к золоту ртутью не льнул, От железа Санджара — ведь он серебро! — ускользнул. [72] Речью созданный мед отдавать за бесценок не надо, Не приманивай мошек. Для них ли вся эта услада! Не проси. Ведь за верность без просьбы получишь дары. Для молитвы в стихах нужно должной дождаться поры. До поры, как Закон [73] не почтит тебя благостным светом, Не венчайся ты с песней. Смотри же, запомни об этом! Возведет тебя песня на лотос предельных высот, И над царствами мысли высоко тебя вознесет. Коль Закон осенит твою песню высокою сенью, В небесах Близнецы не твоей ли оденутся тенью? Будет имя твое возвеличено. Ведает мир, Что «владеющий ладом в эмирстве речений — эмир». Небосводу не надо к тебе наклоняться. В угоду Светлым звездам твой стих будет блеском сродни небосводу. С головою поникшей ты будь как подобье свечи. Днем холодный всегда, пламенеющим будь ты в ночи. Если мысль разгорится в движенье и жарком и верном, Станет ход колеса, как движение неба, размерным. Без поспешности жаркой свою облюбовывай речь, Чтобы к выбору речи высокое небо привлечь. Если в выборе медлишь и ждешь ты мучительно знанья, Лучший лад обретешь ты: дадутся тебе указанья. Каждый жемчуг на шею ты не надевай, погоди! Лучший жемчуг, быть может, в своей ты отыщешь груди. Взвивший знамя подобное — шар у дневного светила Отобрал, [74] — и луна, с ним играя, свой мяч упустила. Хоть дыханье его не горело, не мчалось оно, То, что создано им, все ж дыханьем горящим полно. В вихре мыслей горя, он похитил — об этом ты ведай — Все созвездья, хоть сам пристыжен будет этой победой. Из крыла Гавриила коня он себе сотворил, И перо-опахало вручил ему сам Исрафил. Пусть посевов твоих злой урон от нашествия минет! Пусть конца этой нити никто у тебя не отнимет! Ведь с инжиром поднос стал ненужным для нас потому, Что все птицы из сада мгновенно слетелись к нему. Прямо в цель попадать мне стрелою певучей привычно. На меня посмотрите. Творенье мое — необычно. Мною келья стихам, как основа их мысли, дана. Дал я песне раздумье. Приемных не знает она. И дервиш и отшельник — мои не прельстительны ль чары? — Устремились ко мне. Не нужны им хырка и зуннары. Я — закрытая роза: она в ожиданье, что вот На ее лепестки ветерок благодатный дохнет. Если речи моей развернется певучая сила — То молва обо мне станет громче трубы Исрафила. Все, что есть, все, что было, мои услыхавши слова, Затрепещет в смятенье от властного их волшебства. Я искусством своим удивлю и смущу чародея, Обману я крылатых, колдующим словом владея. Мне Гянджа — Вавилон, тот, которым погублен Харут. Светлый дух мой — Зухра, та, чьи струны в лазури поют. А Зухра есть Весы, потому-то мне взвешивать надо Речь духовную. В этом от всех заблуждений ограда. В чародействе дозволенном пью я рассветов багрец, Вижу свиток Харута. Я новый Харута писец. Я творю — Низами, — и своих я волшебств не нарушу. Чародейством своим в песнопевца влагаю я душу.

Двух сокровищниц ключ, — достижений великих основа, — // Есть язык искушенных, умеющих взвешивать слово. — Одна сокровищница — поэма Низами, вторая сокровищница — божественные тайны суфиев, изложенные символическим языком. В этом и последующих бейтах содержится намек на такую легенду. В ночь вознесения (см. выше) Мухаммед увидел над небесным престолом закрытое на замок помещение. Он спросил архангела Гавриила, что это. Тот ответил: «Это — сокровищница глубоких смыслов, а языки поэтов — ключи к ней».

Есть два друга у Друга… — Друг— Аллах, два друга— пророки и поэты, несущие людям божественные тайны.

Клювом бренным ее исторгали. — Клюв —рот человека, созданного, по Корану, из праха.

Жарким сердцем горя, на колена чело он положит. — Здесь и далее описана поза мистической медитации — глубокого раздумья, — когда сидящий по-восточному, поджав ноги, склоняет в раздумье голову до самых колен, как бы замыкаясь кольцом.

Он вдевает кольцо даже в ухо твое, небосвод!— То есть человек может подчинить себе, сделать рабом (см. выше) даже небосвод, судьбу.

…куском подавился железным… —то есть ему перерезали горло по приказу шаха.

От железа Саиджара — ведь он серебро! — ускользнул… — то есть тот, кто не унижается ради подачек шаха, может не опасаться и ого гнева, и казни.

До поры, как Закон… —подразумевается шариат.

…шар у дневного светила отобрал… — Образ, взятый из игры в човган. Отобрать шар — значит выиграть, победить. Эти слова стали в языке фарси идиоматическим выражением.

О наступлении ночи и познании сердца [75]

Солнце бросило щит, и щитом черной тени земля Пала на воду неба, прохладу ночную суля. Сердце мира стеснилось. Светило так тяжко дышало. Ниспаданье щита все вокруг с желтым цветом смешало. И спеша войско солнца — его золотые лучи — Над его головою свои обнажило мечи. Если падает бык, хоть он был ожерельем украшен, Все клинки обнажают. Ведь он уже больше не страшен. [76] Месяц — нежный младенец — за ночь ухватился, а та Погремушку мерцаний пред ним подняла неспроста: Ей самой был тревожен сгустившийся мрак, и для мира Не жалела она серебро своего эликсира. И дыханьем Исы стал простор благовонный, земной; Светлой влагой он залил пылание страсти ночной. И смягчились настоем страдания мира больного, И о сумраке страстном он больше не молвил ни слова. Сколько крови он пролил! О, сколько ее он хранил! Он простерся на ложе, и стал он чернее чернил. И сказала судьба, все окинувши взором проворным: «Мир с неверными схож, потому-то и сделался черным!» [77] И мгновение каждое эта ночная пора Лицедейство творила, и кукол мелькала игра. И луна то белела, то в розах подобилась чуду, И Зухры яркий бубен дирхемы разбрасывал всюду.

О наступлении ночи и познании сердца. — Сердце— в терминологии суфиев — вместилище самых высоких помыслов и чувств, той мистической любви, которая делает возможным единение с Аллахом. Вся глава представляет собой сложное символическое описание личных мистических переживаний Низами, до некоторой степени аналогичных вознесению пророка.

Если падает бык, хоть он был ожерельем украшен,// Все клинки обнажают. Ведь он уже больше не страшен. —Согласно средневековому комментарию, Низами сравнивает заходящее солнце с околевающим быком, которого хозяин спешит прирезать, пока он еще не издох, чтобы выпустить кровь. В образах этих первых стихов главы можно видеть отголоски древних иранских мистерий и жертвоприношений Митре — «солнцу-быку».

«Мир с неверными схож, потому-то и сделался черным!» —Согласно мусульманскому представлению, у «неверных» в день Страшного суда лица станут черными.

* * *

Я в полуночной мгле, что была распростерта кругом, Был в саду соловьем. Но мечтал я о саде другом. С кровью сердца сливал я звучание каждого слова; Жар души раздувал я под сенью полночного крова. И, прислушавшись к слову, свою я оценивал речь, И смогли мои мысли меня к этой книге привлечь. И услышал я голос: «Ты с мыслями спорить не смеешь, То возьми ты взаймы, что отдать ты бесспорно сумеешь. Почему на огонь льешь ты воду приманчивых дней, И запасный твой конь — буйный ветер мгновенных страстей? Буйный прах позабудь, будто в мире узнал он кончину. Но огонь ты отдай огневому, благому рубину. [78] Быстрых стрел не мечи, ведь сужденье разумное — цель. Плеть свою придержи. Неужель бить себя, неужель? Но настала пора. Оставаться нельзя неправдивым. К двери солнца приди водоносом с живительным дивом. Пусть твой синий кувшин [79] наши взоры утешит сполна; Пусть он повесть хранит, и да будет отрадна она! От пяти своих чувств, от злодеев своих убегая, Путь у сердца узнай; иль не знать ему нужного края?» Тем, чье чистое племя к девятому небу пришло, [80] Гавриила пресветлого дивное веет крыло. От обоих миров отвратить поспешивший поводья, Встретив нищенство сердца, благие увидит угодья. «Сердце — глина с водой». Если б истина в этом была, Ты бы сердце такое у каждого встретил осла. Дышит все, что живет, что овеяно солнечным светом. Будь же сердцем горяч; бытие твое только лишь в этом. Что есть уши и очи? Излишек природы они. Слышат шорох завес, видят синие своды они. Правды — ухо не слышит, как розы тугой сердцевина, Очи разум смущают, они — заблуждений причина. Что же розы с нарциссами чтишь ты в саду бытия? Пусть каленым железом сжигает их воля твоя. Словно зеркало — глаз: отразится в нем каждый ничтожный. Он лишь в юности тешится мира отрадою ложной. Знай: природа, что миру твой сватает разум, — должна Сорок лет ожидать. [81] Денег раньше не сыщет она. Все же за сорок лет, чтобы стать пред желанным порогом, Много денег она разбросает по многим дорогам. Ныне друга зови. [82] Заклинанья иные забудь. Сорок лет подойдет, и тогда лишь всезнающим будь. Руки сердца простри и гляди с ожиданием в дали. Пусть разделит печаль тот, кто будет опорой в печали. Не грусти! Вот и друг; он твою разделяет печаль. Грусти шею сверни. Вместе с другом к отрадам причаль. Распростертый в печали, подобной томленью недуга, Помощь добрую сыщешь ты в помощи доброго друга. Если дружат друзья так, что будто бы дышат одним, Сто печалей, умчась, никогда не воротятся к ним. Только первое утро забрезжит мерцающим светом, Крикнет утро второе и звезды погасит при этом. Знаем, первое утро не будет предшествовать дню, Если дружба второго его не поможет огню. Коль один ты не справишься с трудностью трудного дела, Тотчас друга зови, чтобы дружба о нем порадела. Хоть не каждый наш город богат, как блистательный Хар,— Каждый найденньш друг — небесами ниспосланный дар. Нужен каждому друг; с ним пойдешь ты в любую дорогу. Лучший друг — это друг, что приходит к тебе на подмогу. Два-три чувства твои не премудры; они не друзья; Их кольцом ты стучишь только в дверь своего бытия. Руки вдень в торока устремленного сердца! Отрада Быть добычею сердца. Ему покоряйся. Так надо. Царь девятого неба к тебе нисходящий в тиши, Создал видимый мир, создал светлое царство души. Следом души людей были созданы миром нездешним, И души устремленье смешал он с обличием внешним. Эти двое обнявшихся создали сердце. Оно На земле воцарилось. Так было ему суждено. И дано ему царством великим владеть, повсеместным. И телесное все сочетается в нем с бестелесным. Не Канопом ли сердца людской озаряется лик? Облик наш, как душа, повелением сердца возник. Лишь

я стал размышлять о пылающем сердце, мой разум Принял масло в свой пламенник. Многое понял он разом. Дал я слуху веленье: «Прислушайся к сердцу! Спеши!» Сделал душу свою я открытой веленьям души. Красноречье свое напитал я возвышенным знаньем. В душу радость вошла, а томление стало преданьем. И взирал я не холодно. Стал я по-новому зряч. Пламя сердца пылало, затем-то и был я горяч. Узы сбросил я с рук. О земном я не думал нимало. Возросла моя мощь, а грабителей сердца не стало. Бег мой сделался быстрым, никто не поспорил бы с ним. К двери сердца спеша я пришел переходом одним. Я направился к сердцу, [83] мой дух — по дороге к исходу. Полдень жизни прошел. Жаждал этого год я от году. Я в священной максуре, и я размышляю. Мой стан Изогнулся, стал шаром, а был он похож на човган. Где тут шар, где човган, где пределы согнутого стана? Вот кафтана пола, а прижался к ней ворот кафтана. Из чела сделав ноги, я голову сделал из ног. [84] Стал я гнутым човганом, и шаром казаться я мог. Сам себя позабыв, покидал я себя все охотней. Сотня стала одним, и одно мог увидеть я сотней. Смутны чувства мои. Я один. Отправляюсь я в путь. Мне чужбина горька; одиночеством сдавлена грудь. Мне неясен мой путь, где-то нужная скрылась дорога. Возвращенья мне нет, и благого не вижу порога. И в священном пути застывала от ужаса кровь, Но, как зоркий начальник, поводья схватила любовь. Стукнул в дверь. Услыхал: «Кто пришел в этот час неурочный?» — «Человек. Отопри! Я любовью ведом непорочной». Те, что шли впереди, отстранили завесу. Они Отстранили мой облик. Все внешнее было в тени. И затем из большого, в богатом убранстве, чертога Раздалось: «Низами, ты пришел! Что же ждешь у порога?» Я был избран из многих. Мне дверь растворили, и вот Голос молвил: «Войди!» Миновал я разубранный вход. Был я в свете лампад, был я в блеске большого покоя. [85] Глаз дурной да не тронет сиянье такого покоя! Семь халифов блистали под ярким лампадным огнем, Словно семь повестей, заключенных в сказанье одном. Царство больше небес! Царство властного мощного шаха! Как богат дивный прах — подчиненный столь дивного праха! Вот в селенье дыханья — вдыханье. На царственный трон Царь полудня воссел: управлял всеми властными он. Красный всадник пред ним ожидал приказанья, а следом Прибыл в светлой кабе некий воин, готовый к победам. Горевал некий отрок, разведчик, пред царственным стоя, Ниже черный стоял, пожиратель любого отстоя. Был тут мастер засады, умело державший аркан, И, в броне серебра, чей-то бронзовый виделся стан. Были мошками все. Быть свечой только сердцу дано. Все рассеяны были, но собранным было оно. И свой отдал поклон я владыке прекрасному — сердцу. Душу отдал свою я султану всевластному — сердцу. Взял я знамя воителей жаркого сердца, и лик Я от мира отвел: новый мир предо мною возник. И сказало мне сердце: «Ты сердце обязан прославить. Дух твой, птицам подобный, гнездо свое должен оставить. Я — огонь. Все иное считай только дымом и сном. Соль во мне лишь. Нету соли во всем остальном. Я сильней кипариса с его многомощною тенью. И над каждой ступенью вздымаюсь я новой ступенью. Я — сверкающий клад, но Каруну не блещет мой свет. Вне тебя не дышу, и в тебе я не кроюсь, о нет!» Так сказало оно. И словес моих бедная птица Позабыла о крыльях. Пришла ей пора устыдиться. И в стыде, преклоненный, руками закрыл я лицо, И в учтивости в ухо я рабское принял кольцо. Благ, кто сердцем владеет. И вот я опять, как бывало, Услыхал: «Низами!» Это небо меня прославляло. Быть подвижником стойким — удел моего бытия. И, склонясь перед властным, подвижником сделался я.

Но огонь ты отдай огневому, благому рубину. — Под рубином Низами подразумевает человеческий язык, произносящий благие речи.

Синий кувшин— небо.

Тем, чье чистое племя к девятому небу пришло. — Поэт говорит здесь о праведниках, приблизившихся к престолу Аллаха.

Сорок лет ожидать… — Суфии считали, что глубокие мистические переживания становятся доступными человеку только после сорока лет. Под сорокалетним возрастом они подразумевали срок наступления духовной зрелости. У Низами эта зрелость наступила, очевидно, около тридцати лет.

Ныне друга зови. — Друг— Аллах, и одновременно «искренний друг», «помощник», «возлюбленная». Через любовь и искренность, согласно суфийскому учению, лежит путь к богу. Вместилище и любви, и способности познать бога — сердце.

Я направился к сердцу… —Далее идет символическое описание «вознесения Низами».

Из чела сделав ноги, я голову сделал из ног. — Описание сложной позы медитации, применяемой суфиями, а также йогами в Индии (ср. выше, где описана другая поза медитации).

Был я в свете лампад, был я в блеске большого покоя. — Речь идет о проникновении в «мир тела», об осознании, в ходе медитации, своего тела микрокосмом и затем дворцом с султаном, придворными и т. п. В соответствии с этим представлением, Низами говорит далее символически о внутренних органах своего тела: «селенье дыханья» — легкие, «царь полудня»-сердце (или мозг), «красный всадник» — печень, «некий отрок» — желчный пузырь, «мастер засады» — кишечник, «бронзовый стан» — почки, и т. п.

Первое тайное собеседование (О воспитании сердца)

И наставник высокий, как будто смирял он коня, От узлов девяти был намерен избавить меня. [86] Эти девять узлов он решил отстранять понемногу. На веревки конец он поставил уверенно ногу, Чтоб узлы перебрать, — все узлы, что достойны хулы,— И тогда он с веревки последние срежет узлы. И владеющий сердцем, в желанье высоком, едином Мне на помощь прийти, — стал отныне моим господином. В двух обширных мирах начал он мне указывать путь, Захотел потому-то он в душу мою заглянуть. Хоть от нас он достойного часто не видит вниманья, Все же нас никогда своего не лишит состраданья. Если я, недостойный, почтительность мог позабыть, Научил он меня неизменно почтительным быть. От подобного мне не пустился он в бегство. О новом Он беседовать стал. Бедный прах удостоил он словом. Из колодца, из мрака он вызволил душу мою, Словно спас он Иосифа в чуждом, далеком краю. Погасили огни многозоркой, внимательной ночи, И чуть видной зари раскрывались блестящие очи. Поднимался светильник, и яркого ждали огня, И сапфирный покров стал багряным предвестником дня. Взял наставник лампаду — мерцала отрадно лампада,— Дал мне руку, и вот мы направились к зарослям сада. Из полы моей тотчас он вынул колючки иглу, И несчетные розы в мою набросал он полу. Я смеялся, как рот приоткрытый тюльпана; с размаху, Словно роза, в восторге свою разорвал я рубаху. Был я крепким вином из прекрасных пурпуровых роз. Был затянут мой пояс, как пояс затянутых роз. Я вину был подобен, вину, что отрадно кипело; Я был розой, чья радость найти не умела предела. Я меж роз пробирался, спешил я, спешил я туда, Где меж веток и листьев, журча, зарождалась вода. И лишь только Любовь добралась до прекрасного края, Там, где веяла верность, благой аромат разливая, Дуновенье любимой в речениях, полных красы, Оживило мне душу, подобно дыханью Исы. И мой конь побежал непоспешным, умеренным бегом, Ветерков предрассветных предавшись прельстительным негам. Я услышал: «Кичливый, с коня ты сойди своего, Иль я тотчас тебя увезу из тебя самого». Я, подобный ладье, уносимой поспешной рекою, Внемля веянью рая, пришел к золотому покою. И, поток увидавши, немедля сошел я с коня. И направился к берегу. Жажда томила меня. Был поток, словно свет, знать, вовеки не ведал он бури. Сновидения Хызра не знали подобной лазури. И как будто во сне, вдоль жасминных он тек берегов; И дремали нарциссы, усеяв прибрежный покров. Этот край был причастен лазури небесного края; Перед амброю здешней склонялось дыхание рая. И ползучие розы — услада отрадных долин — Высоко поднимались, порой обвивая жасмин. Этим розам свой мускус охотно вручили газели, А лисицы — свой мех, чтоб колючки колоться не смели. Свежий ветер склонил над прекрасною розой главу. Молодая газель возле розы щипала траву. Златоцветы слились; на своем протяженье немалом Они стали для амбры большим золотым опахалом. Зелень тешила взоры, ведь взоры в ней радость берут. Травы змей ослепляли: всегда их слепит изумруд. [87] Всюду розы с жасмином для мыслен засаду сплетали. Соловьи с сотней горлинок рифмы по саду сплетали. Однодневная лилия — счастье для местности сей — Подняла свою длань, будто поднял ее Моисей. Дикий голубь лесной, что воркует всегда на рассвете, Увидал, что вся высь в голубином раскинулась цвете. На листке черной ивы рукою надежд ветерок Описать прелесть розы в душистом послании смог. И всему цветнику приносила весна благодарность. Розы никли к шипам: ведь за мягкость нужна благодарность. Был жасмин словно тюрок; шатром разукрасил он сад. Над шатром полумесяц вознес он до самых Плеяд. Сердцевины тюльпанов — индусского храма эрпаты, Все тюльпаны в молитве великою тайной объяты. Воды белкой казались, и были они — горностай. Горностай рядом с белкой — отрадою взора считай. Ветви сада из света, что слали небесные дали, У подножий деревьев на землю дирхемы бросали. Пятна света в тени — золотого сиянья уста, И песок славословил прекрасные эти места. Гиацинта лобзанья терзают фиалку; а к розам Льнут колючки, и розы внимают их нежным угрозам. В златоцвета колчане не сыщется колющих стрел; Но щитом золотым все ж прикрыть он себя захотел. Заколдована ива, дрожит, но тюльпана кадило В дым ее облекло: чародейство оно проследило. Весь цветник трепетал, и казалось, вот-вот улетит; И казалось, жасмин в легком ветре куда-то спешит. И поднялся тростник, раздавать сладкий сахар готовый; Желтый конь лозняка, — будто в кровь опустил он подковы. Дальше дикая роза — нам спеси ее не пресечь — С пролетающим ветром вела торопливую речь. Стал небесный простор зеленее листка померанца. В этот миг захотела рассвета рука померанца. Разукрасил свой стяг небосвод бирюзовый, но тут С ним решил состязаться прекрасной земли изумруд. Каждый узел ковра, что земля распростерла для пира, Был душою земли, был и сердцем надземного мира. Будто в свете рассвета, промолвила счастья звезда, Наклоняясь к земле: «Будь всегда молодою! Всегда!» Или небо велело сойти своему изумруду Не к кораллам зари, а к земли воскрешенному чуду? Весь источник сверкал, взоров гурий являл он привет. Из источника солнца добыл он сверкающий свет, И прибрежные травы свершили свои омовенья С благодарной молитвой за светлые эти мгновенья. Птице в веянье розы печаль Соломона слышна, И Давидову песню, грустя, затянула она. На ветвях кипариса за раною новая рана: Их когтит куропатка за смерть золотого фазана. Сад указ разгласил, пожеланий своих не тая: «Да убьет злого ворона сладкий напев соловья». Совы скрылись; ну что же, ведь это их рок обычайный. Знать, погибли за то, что владели опасною тайной. Веял мягкий Сухейль на зеленый раскинутый стан; И земля — не шагрень; вся земля — это мягкий сафьян. Встретить утро спеша, был тюльпан преисполнен горенья. Сердце тяжко забилось: приводит к беде нетерпенье. Тень ветвистой чинары, влюбленная в стройный тюльпан, Длань к нему протянула: ей дар врачевания дан. Лепесточек жасмина, похожий на месяца ноготь, Ноготь ночи унес, целый мир захотел он растрогать. Появился Иосиф, небес позлащая предел. В подбородке жасмина он ямку с высот разглядел. Как еврей, вся земля в ярко-желтом касабе. [88] Белея, Заблестела вода, как блестящая длань Моисея. И земля вместе с влагой составила снадобье. Мгла Благодатной земле все добытое вновь отдала. Свет, разросшись, велел ветру свежему снова и снова Тень деревьев гонять по смарагдам земного покрова. Тени! Солнца уста! Был и слитен узор и красив, И расчесывал ветер прекрасные волосы ив. И поспешные тени мгновенно сменялись лучами, И лужайки, смеясь, их своими ловили ключами. Я к алоэ стремился, к нему-то и мчался мой конь. Стал душистой курильницей пурпурной розы огонь. Соловью стала роза зеленой мечети мимбаром, Стал фиалковый пояс для розы пленительным даром. Птица с песней Давида — всем сердцем ее восприми! Роза с речью прекрасней речей самого Низами.

От узлов девяти был намерен избавить меня. — То есть Аллах хотел освободить Низами от власти девяти небес, от оков всего земного. Дальнейшее описание явно перекликается с отдельными местами «Божественной комедии».

Травы змей ослепляли: всегда их слепит изумруд. — Сложный образ. Согласно поверью, изложенному в средневековом комментарии, если змея посмотрит на изумруд, она ослепнет, а изумруд растечется, растает. Таким сложным путем Низами сравнивает свежую зелень лужайки с растекшимся изумрудом.

Как еврей, вся земля в ярко-желтом касабе. — Во времена Низами евреи ходили в желтых одеждах.

Плод первого тайного собеседования

Ветер смел покрывало, что мой прикрывало рассказ. Сердце встретило розу, чей облик — отрада для глаз. Видит сердце мое, видит розу с улыбкою сладкой; Сахар с розой она победила мгновенного схваткой. И в смятенье был месяц, узрев этот белый касаб. С этим блеском бороться? Для этого слишком он слаб. Ниспаданием локонов скрыта ее поясница. Как прельстительна вся! Лишь во сне это может присниться, Тот, что узрит ее, не удержит восторженных слез. Сколько слез пролилось из-за столь восхитительных роз! В ней и сахар и соль. Хоть красавиц на свете немало, Для красавиц других больше сахара в мире не стало. Ей пленять опьяненных, как свежему саду, дано. Опьянит и отшельников крепкое это вино. Алый рот — табархун; он багрянцем нежданным и смелым Оттенил белый сахар. Пленен был он сахаром белым. О тростник, полный сахара, розе пославший привет! О сухой леденец! О душистый и влажный шербет! И душа на алоэ, на родинку нежно взирала. Амбру с мускусом родинка в ракушке дня растирала. И, завидуя прелести свежей такого пятна, Темных пятен узор для себя сотворила луна. Жарче солнца всю душу сжигали блестящие очи. Не луной — лалом уст озарялось все таинство ночи. К ней обозы сердец на фарсанги тянулись, но путь Был что рот ее узкий. Кто к розе сумел бы прильнуть? Растерзать все сердца эта роза была бы во власти. И утратил я сердце, и сердце распалось на части. Рот прекрасной — что речь, и улыбка — вот сахар его. Лик подобен молитве, а в черных глазах колдовство. Этот пурпурный рот — словно ларчик таимых жемчужин. Все же он приоткрыт; для беседы он также ведь нужен! И любовь поглядела на ларчик, на жемчуг, на взор, И для дел лицедейства спеша расстелила ковер. Облик, зримый для глаз, снять с меня вмиг она захотела, И на шее души узелочек распутала тела. И, казалось, во мне человеческих не было сил, И воды бытия для себя я уже не просил. Колдовавший мой разум увидел возникшего Дива. «Заковать бы его!» — пожелал я, исполнен порыва. Сердце страстью горело, печалям глубоким грозя, Но источник сиянья ведь глиной замазать нельзя? Да, лишь только печаль над печалью склоняется нашей. Исцеляют хмельных только новою винною чашей. Что ты морщишь свой лоб? Ты на мне видишь множество ран? Но ведь ты не проведал, что сад мне живительный дан. Сад мне небом вручен, а тепло его — блещущим оком. Был мне розой рассвет, были слезы — отрадным потоком. И, укрытый за тканью меня окружавших завес, Был мне подлинным другом. Он послан был волей небес. Многодневно чело на свои опускал я колени, Чтобы нить путеводная злые рассеяла тени. И теперь я пошел по прямому, благому пути. Друг мой, следуй за мною, за мною ты должен идти. Ты не избран вести. Нужен опыт вседневный, богатый. Все доверь Низами, — это опытный, верный вожатый.

Второе тайное собеседование (О ночном наслаждении)

Повелитель сердец начал пиршество в некую ночь; Побеседовать с равными был он в ту пору не прочь. Ночь сияла зарей, и на небе мерцали Плеяды. И к молитвам отзывчивой скоро достиг он услады. И собрания прелесть был бы всем вёснам в упрек. И услада была неизбежна, как благостный рок. Ароматы курильниц в оконца дыхание бросив, Говорили о ткани, вещавшей, что прибыл Иосиф. [89] Ночь велела уйти всем отрядам охранных частей И всех мошек смела. Да ничто не тревожит гостей! Как за тканью узорной напевы звучали — о диво! Знатоки песнопений, дивясь, восклицали: «О диво!» Руки кравчих в шелках. Блещет золотом каждый кувшин. И в жемчужные чаши расплавленный льется рубин. Гасла печень, сгорая, и гасли светильники ночи. Пламень сердца пылал, словно пламени рдяные очи. И на плоских курильницах, блеском ласкающих взгляд, Аромат создал сладкое, сладкое жгло аромат. Сахар с розой в сосудах творил животворные чары. Свет свечей, колыхаясь, бросал, золотые динары. Было там и вино, что нас тешит и гасит печаль, Рот и очи любимой и сахар несли и миндаль. Рот и очи смеялись. И счастьем любовным и ликом Восхищалась Зухра, предаваясь беседе с Маррихом. Обещанья любовные слышал влюбленный, и смех Стал сбирать с милых уст подаянье полночных утех. Леопарду подобная, мускус душистый газели Вниз бросает Зухра. Косы черные льва одолели. Друг схватил ее ворот, его драгоценный рукав Бросил искры каменьев, к пленительной шее припав. Словно кравчий — свеча. Пламень — чаша. И кружится пьяный Мотылек, и вином уже залиты все дастарханы. Сна не стало, о нет, он сгорел, как сгорел мотылек. И свеча благодарна, и клонит она фитилек. И Зухра, запылав и созвучий предавшись усладам, Жадный слух веселила стремительным, радостным ладом. Два мышленья друг другу давали мгновенный ответ, Брал светильник, светя, у другого светильника свет. То, что многим давало медлительной жизни теченье, Другом другу дарилось в одно золотое мгновенье. Посылали дары — ведь восторга нельзя превозмочь! — Сердце — сердцу, дух — духу и плоти влюбленная плоть. Иль из пышных чертогов, которые к пиршеству звали, Все, в чем нет бытия, за предел бытия побросали? Птица радости ввысь полетела с отрадным письмом, Чтоб Зухры благодатной обрадовать радостный дом. Пламень птицы рассвета, [90] попавшей на вертел, прохладу Даровал двум влюбленным, смиряя разлуки досаду. Словно петел погибший, был скрытый рассвет недвижим. Месяц был полонен, и застыл свод небесный над ним. В дверь кольцом не стучали. Чужой! О, да будет далек он! Обвивал шею милого нежной красавицы локон. Что дверное кольцо, хоть мало оно очень? Смотри: Меньше перстня обычного стала душа Муштари. Те, что схожи с пери, те, что будто назначены негам, Все свободные души сломить порешили набегом. Средь жасминов и роз, чтобы души попадали ниц, Все колючки они заменили шипами ресниц. О плоды! Ведь сердца не вкушали столь сладких ни разу. Млели души. Пери не подобны ли гибкому вязу? Сладкий рот что орешек! И взоров миндаль. И предлог Для лобзанья — фисташка, [91] и нежный над нею пушок! В ночь, что слаще пушка, волхвовали: колдун Вавилона — Черный взор, да индус — прелесть родинки. Бойся полона! Ведь от родинки черной, от взоров, таящих обман, Вся земля — Вавилон и любая страна — Индостан! Взгляд ответил на взгляды, и сердце в решении скором В путь священный пошло, чтоб склониться пред блещущим взором. Но язык быстрых взоров опасней был множества стрел, Кудри были запутанней всех человеческих дел. Каждый взгляд был как лучник, влюбленный, и нежный, и смелый. Тяжко сердце разили еще не летящие стрелы. Не дыханье ль Исы оживляло сердца? И могуч Из комков красной глины бежал воскрешающий ключ. Запах роз и жасмина струился влюбленным в угоду, И попона служенья легла на плечо небосводу. Сахар сладких ланит… миндали рассыпающий лал… О, какой сладкий сахар на лике прекрасном лежал! Каждый взгляд открывал в целый мир неожиданно дверцу. В каждой черной реснице был храм, предназначенный сердцу. Был у белой щеки черный локон безмерно красив! Словно мускус лежал на серебряных листиках ив. Подбородок округлый был с нежною ямкой. Но что же Ты сравнил бы с лицом? На него только солнце похоже. Авраамовы кудри — к светилу приникли они. Исмаила глаза, а ресницы — кинжалам сродни. Но ресницы чаруют, и милая блещущим ликом Все сердца опьяняет: душистым он стал базиликом. Поцелуи томят, убивают. Ну что ж? Ведь уста, Как Иса, воскресят — чаша жизни не будет пуста. Капли пота на розе влюбленного радуют взгляды. Это — жатва луны, и блестят они, словно Плеяды. Растворилась калитка на вороте гурии. Свет, Что нежнее зари, нежным взорам направил привет. Каждый муж многоопытный, каждый бездумный, немудрый Обезумел от света, что бросил кумир чернокудрый. Говорили глаза, коль смолкала усталая речь; Им хотелось уста от их связанной речи отвлечь. Золотое вино в светлой чаше — нарцисс. Ароматом Все оно заполняло в чертоге большом и богатом. Разум быстро хмелел. Круг за кругом прошел он, и вдруг Все терпенье, увы, у него ускользнуло из рук. Все уста пировавших полны были только лишь смеха. Было трудно вздохнуть… бесконечная длилась утеха. Не смиренным найти в этих звуках источник услад. Только буйным звучал этой песни возвышенный лад. И сумел этот лад в полнозвучном и мерном рассказе О Махмуде сказать и сказать о прекрасном Аязе. И стихи Низами разбросали и сахар и хмель, Воспевая пери, за газелью поющих газель.

Говорили о ткани, вещавшей, что прибыл Иосиф. — Ткань —рубашка Иосифа. Согласно Корану, отец Иосифа Иаков, ослепший от горя об утраченном сыне, прозрел, вдохнув запах рубашки Иосифа. Так стало известно, что Иосиф скоро вернется. Этот стих — гиперболическое описание аромата неизъяснимой прелести.

Пламень птицы рассвета… —Речь идет о солнце, которое в древности изображалось в виде крылатого диска.

Для лобзанья — фисташка… —Приоткрытый рот красавицы часто сравнивают в поэзии на фарси с раскрывшейся фисташкой.

Плод второго тайного собеседования

Жизни той, что цвела на разостланном богом ковре, Вновь не стало. Смотри: сколько смен в этой вечной игре! Ухо сердцу писало о всем, что даровано слуху. Взор склонялся к земле, всем явлениям близкий по духу. Сахар сладость утратил от смеха тюрчанок, а глаз Горячее сверкал, видя гурий, настроивших саз. И мой тюрок, — мой месяц в касабе сверкающем белом Разорвал мое сердце набегом внезапным и смелым. Полумесяц, на темень махнувший с презреньем рукой, Нам бессменно сиял, осветив наш отрадный покой. Если взор ее быстрый во взор мой кидался с размаху, Вся душа, преклоняясь, мгновенно подобилась праху. Так светила она, что свеча истекала в слезах, А светильник мигал и от горестной зависти чах. Пусть чинила она мне любую обиду, я в этом Видел только лишь благо, и ночи казались мне светом. И она предо мною сияла прибрежным цветком, Я, смиренно склонясь, расстилался пред ней ручейком. Но в те ночи с любимой, лобзанья вкушая с ней вместе, Словно фиников сладость, не внял я таинственной вести. Я не ведал, что месяц, которого сладостней нет, Тайный месяц скрывал, — тот, который воистину свет. Был влюблен я в себя, но любим был я месяцем дальным. Он грустил обо мне, но меня заставал беспечальным. Сердце в страсти шептало: «О, если бы пламенный день Нашей ночи не сжег, не спугнул ее сладкую тень!» Но ведь ночи мои не сулили покоя. С испугом Вдаль гляжу: в Судный день их сочту ли ходатаем, другом? Жду я ночи, сияющей в солнечном, в дивном огне! Но желанная ночь мне не видится даже во сне. Лишь в подобную ночь мне была бы доступна отрада. Я возжаждал ее, и других мне ночей уж не надо. И шепчу я: «Господь, ты мне все помоги превозмочь, Лишь бы только увидел я эту горящую ночь!» Эта ночь — озаренье, над тягостной тьмою победа, Эта ночь — словно ночь для надзвездных путей Мухаммеда. Чтобы яхонт добыть, месяц роет небесный рудник; Дивной ночи желая, к кирке он с упорством приник. День, что только и дышит своей неприязнию к ночи, Также к ночи благой устремляет горящие очи. Я проснулся, и солнце, свой меч на дороге зари Поднимая, промолвило: «Небо, мне дверь отвори!» И от пламени солнца, узрев эти рдяные розы, На айвана ковер пролил я бесконечные слезы. В небе облако встало. Омыло оно с высоты Ткань, скрывавшую солнце, — душистых деревьев листы. В голубом водоеме, запруженном солнцем, кувшины Мы разбили б свои, уцелеть бы не смог ни единый. Небосвод, полный звезд, отказался от их серебра, Молвив: «Чистого золота уж наступила пора!» Утро быстро проснулось и в свете сверкающем, алом Вслед кровавой заре побежало с блестящим кинжалом. Битвы с ним я страшился. Я тотчас же бросил свой щит, Сделав душу щитом. Злое утро смертельно разит. Перепрыгнув ручей, на мою оно душу напало, И ночной звездный мост предо мною оно разломало. И зажглось мое сердце, и так закричало, горя: «Разве ты — отомщенье? Иль ты — воздаянье, заря? Знал я много услад, видел нежные очи, бывало, Я лампады имел, озарявшие ночи, бывало. Но те ночи ушли, тех лампад мне не видится свет; Их как будто бы не было, нет их уж более, нет! Так ужаль мою грудь, ты, мне бывшая сладким напитком, Ты, что нежила сердце, предай меня сладостным пыткам. На несветлого сердцем направь свой безжалостный меч, Ведь того, кто сожжен, без труда можно пламенем жечь!» Так не мог удержать я ни горького плача, ни стона, И кровавые слезы заря полила с небосклона. И сгорел светлый день от моей беспросветной тоски. Ключ светила замерз, и холодные сжал я виски. Но хоть яд я вкушал, небеса мои ведали муки, И ночная змея светлый камень мне бросила в руки. И когда растворился я в светлом сиянье зари, Я забыл обо всем и услышал: «Душой воспари!» Те, чьи взоры могли многоцветной достичь колыбели, Света больше, чем зори, принять в свои души сумели. Как бесславны твои беспросветные ночи! Огнем Им гореть со стыда перед новым ликующим днем. Я постиг эту ночь, я постиг этой ночи призванье, Мне в моем постиженье мое помогало познанье. Ткань завесы безмолвия! Мир одиночества — ночь! А свеча — наше зренье. Нам сумрак дано превозмочь. Розы страстных ночей, их душистый джуляб и алоэ — Многих раненных в сердце беда и мучение злое. То, что благом ты счел, то, чему оказал ты почет,— Было только преддверьем той ночи, которая ждет. Кто во тьме, что чернее, чем негр, провлачил свои годы, Ржою тот изъязвлен, все нутро ему съели невзгоды. Но зарей, что к свече так влеклась, как любой мотылек, Свет свечи заблестел, и к прозренью меня он повлек. Так возьми же свечу, хоть она угрожает ожогом. Светоч взял Низами. Этот светоч вещает о многом.