Пять веселых повестей

Алексин Анатолий Георгиевич

–  А ты что, «скорая помощь», что ли, чтобы тебя на выручку вызывать?
– с усмешкой ответил Саша. (Я сразу вспомнил характер своего прошлогоднего друга.)

–  А зачем же тогда… телеграмма? Я на юг не поехал…

–  Ах, ты жертву принёс?
– всё тем же тоном продолжал Саша.
– Ну, прости, пожалуйста, что у меня шапки нет или какой-нибудь там тюбетеечки, а то бы голову перед тобой обнажил и в пояс тебе поклонился до самого пупа! Да знаешь ли ты, для какого дела тебя вызвали? Тут не только югом - севером и то пожертвовать можно! Это видел?..

Саша

дотронулся до своей руки чуть повыше локтя, а там, выше локтя, и у него, и у Липучки, и у Андрея Никитича были красные повязки с тремя белыми буквами - «ЧОС». Я ещё из вагона приметил эти повязки, но не успел спросить о них.

–  Вы, наверно, дружинники, да? А что это за белые буквы?

–  Мы - члены Общественного совета!
– гордо произнёс Саша.

–  А члены Общественного совета должны быть, мне кажется, людьми вежливыми, деликатными, - вмешался в разговор Андрей Никитич, который до сих пор стоял чуть в стороне и молча наблюдал за нашей беседой.
– Зачем же кидаться на гостей? Надо быть гостеприимными!

–  Сашка всегда такой!
– сердито глядя на своего двоюродного брата, сказала Липучка.
– А ты, Шура, не обращай внимания!
– Она вновь приподнялась на цыпочки и снова поцеловала меня в щёку.

–  Вот Липучка его уже пятый раз поцеловала… за нас всех, - проворчал Саша.

–  А ты считал?
– Липучка зло повернулась к нему.

–  Считал: ты его пять раз, а он тебя - ни разу. Где же твоя, как говорится, женская гордость?

–  Ох, и вредный ты!

–  Ладно! Идём скорее, а то заждались там «наши общие колёса».

–  Что? Что?! Какие колёса?
– не понял я.

–  Сейчас узнаешь!

Мы вышли на небольшую площадку перед станцией. И вновь я увидел глубокую-глубокую, всю в солнечных окнах, берёзовую рощу. И воздух был всё тот же: свежий, чуточку прохладный, словно только что пролился на землю весёлый летний дождь. И вновь по этому особенному воздуху угадывалась река, которой не было видно, потому что она пряталась за берёзовой рощей.

На площадке стоял новенький мопед, покрашенный такой аппетитной сиреневой краской, что его хотелось погладить рукой или даже лизнуть языком. А к мопеду была приделана старая мотоциклетная коляска, на которой тоже сиреневыми буквами, только уже не такими аппетитными, было написано: «Наши общие колёса!»

–  Сперва Андрея Никитича отвезу, а потом за вами приеду, - сказал Саша, деловито взбираясь на треугольное кожаное сиденье.

–  Нет уж, вы гостя везите «до дому, до хаты», а я - пешим ходом.
– Андрей Никитич похлопал себя по боковому кармашку спортивной майки.
– Пусть оно у меня подышит немного…

–  Болит?
– участливо спросил я.

–  Болит не болит, а… как бы это объяснить тебе?' Ну, ты вот чувствуешь, что у тебя здесь, с левой стороны, есть сердце?

–  Нет!
– решительно ответил я, потому что действительно никогда этого не чувствовал.

–  А я вот всё время

его ощущаю… И не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле слова. И такое оно у меня тяжёлое, что даже дышать трудно. Так что я уж прогуляюсь: авось полегчает немного.

Андрей Никитич зашагал к городу, а мы начали рассаживаться. Саша предложил, чтобы я, как гость, сел в коляску, а Липучка забралась ко мне на колени и держала в руках мой чемоданчик. Но Липучка отказалась.

–  Ой, что ты, Саша!..
– как-то смущённо воскликнула она.
– Он же меня не удержит: я - тяжёлая!

–  Стесняется, - шепнул мне Саша. И в самое ухо добавил: - Она влюблена в тебя!

–  Что-о?!

Я с интересом, будто на какую-то совершенно незнакомую девчонку, взглянул на Липучку, которая смело забралась на неудобное металлическое сиденье, приделанное к задней раме.

–  Ноги в спицах запутаются, - сказал Саша.

–  Вот ещё! Я - привычная…

–  Ну, смотри!

Я опустился в глубину коляски, мопед застрекотал, - и мы поехали.

То, что Липучка, оказывается, была в меня влюблена, как-то очень странно на меня подействовало. Я вдруг заметил, что у меня худые руки, без малейших признаков мускулов («Лапша!» - как говорил папа), и накинул на плечи курточку, хотя было очень тепло. Помимо воли я стал следить за своим собственным голосом, - и Саша даже удивлённо спросил: «У тебя насморк, что ли?» Я неожиданно вспомнил о том, что фотограф, снимавший меня как-то в фотоателье вместе с мамой и папой, сказал: «Тебя лучше брать в профиль!» И я старался теперь поворачиваться к Липучке профилем, который, наверное, был у меня красивее, чем всё лицо целиком.

Я знал, что вот сейчас мы обогнём берёзовую рощу - и сразу увидим Белогорск… И мы его в самом деле увидели, - и мне снова показалось, что городок взбежал на высокий зелёный холм, но некоторые домики не добежали до вершины и остановились на полпути, на склоне, чтобы немножко передохнуть. И ещё я увидел большой зелёный щит на краю дороги, которого не было в прошлом году. Он был разрисован зелёной краской, и на этом фоне, словно на густой, сочной траве, большими красными буквами было написано: «Товарищ! Ты въезжаешь в город, который борется за звание города высокой культуры!»

Саша торжественно ткнул пальцем в этот плакат:

–  Вот для чего мы тебя вызвали! Понятно? Потому что мы тоже боремся… И ты будешь бороться. Будешь?

–  Буду!
– ответил я.

Липучка так радостно заёрзала на своём неудобном металлическом сиденье, что ноги её замелькали где-то возле самых спиц.

–  Осторожно!
– предупредил я Липучку, стараясь, чтобы голос мой при этом звучал не взволнованно и заботливо, а строго и покровительственно.

Я вообще решил, что буду теперь вести себя с Липучкой не так просто, как в прошлом году. И что при первом же удобном случае обязательно объясню ей (как это сделал Евгений Онегин в опере, которую я смотрел по телевизору), что люблю её всего-навсего «любовью брата», то есть так же, как Саша, который и в самом деле был её двоюродным братом.