Пятая печать
Шрифт:
— А такое, — ответил Дюрица, — что, несмотря на все это, Томоцеускакатити не испытывал ни малейших угрызений совести, ибо следовал моральным заповедям своего времени!
— Следовал… чему? — переспросил столяр.
— Морали своего времени! То есть он вырос в такой обстановке и видел вокруг как раз то, что позднее стал делать и сам, а потому все это считал естественным, да ему и в голову не приходило задуматься, правильно ли он поступает. Для него было самым естественным делом считать, что он вправе так поступать, и раз уж он так поступает,
— Ну, это уж вы слишком, господин Дюрица! — заявил протест Ковач.
— Но ведь это на самом деле так! В точности так, мастер Ковач…
— Так или не так, — произнес хозяин кабачка, — все равно он был отъявленный подлец и последняя скотина!
Ковач был вне себя от возмущения:
Всякий, кто совершает столько мерзостей и жестокостей, если он только не идиот и не сумасшедший, прекрасно понимает, что делает подлость…
— Ну уж простите, — приложив руку к сердцу, заявил Дюрица, — в наше время у одних на еду не хватает, а у других — собственные автомобили! Придет время, и наши потомки будут говорить: как они могли разъезжать на машинах, когда у других даже приличной обуви и одежды не было! Как им было не стыдно истратить на машину столько денег, сколько другие за месяц получают и то еле-еле концы с концами сводят? Томоцеускакатити и в самом деле чувствовал себя прекрасно, ему и в голову не приходило испытывать какие-то там угрызения совести!
— Значит, он был негодяй! — сказал книготорговец.
— Кто он был? Вы что-то сказали?
— Он был отъявленный мерзавец, — повторил Кирай.
Ковач поскреб подбородок:
— Прошу прощения… но у меня все-таки несколько другое мнение. Тот несчастный был прав, говоря, что его совесть спокойна, нет на ней грехов, не запятнана она чудовищными жестокостями. А что касается второго, этого вашего властителя, так он был просто скот, а не человек!
— Грязным негодяем, вот кем он был, — сказал хозяин кабачка.
— Пусть так! — согласился Дюрица. — Я, во всяком случае, хочу лишь уточнить, что жизнь свою он прожил спокойно, так как все, что он содеял, в его время считалось правильным, относилось к числу неотъемлемых прав Томоцеускакатити. Насколько сам он считал это право для себя естественным — мы уже говорили… Так он и прожил свою жизнь с чувством полного удовлетворения, душевного покоя, окруженный любовью близких и уважением друзей…
— Хорошенький покой! — воскликнул Ковач. — И хорошенькая беззаботность, если из-за него мучилось столько людей, которым отрезали носы, выкалывали глаза и не давали отдыха, заставляя работать от зари до зари… Ничего себе!
Дюрица извлек из нагрудного кармашка часы и поглядел на циферблат:
— Итак, слушайте! Вам, господин Ковач, дается пять минут, чтобы решить, кем вы желали бы стать — Томоцеускакатити или Дюдю!
— Как так — пять минут? — воззрился на часовщика столяр.
— А вот так, как я сказал! По прошествии пяти минут вы умрете, а еще через десять секунд воскреснете, воплотившись
— А может, не будем дурака валять, мастер Дюрица?..
— Вы что, не поняли?
— Нет…
— Ну так слушайте внимательно! Я — боженька и сижу тут вместе с вами. Хорошо, будь по-вашему! Я не боженька, а всемогущий Чуруба и говорю: в моей власти через пять минут лишить тебя жизни и тотчас затем воскресить. Но воскресая, ты станешь тем, кого выберешь сейчас, еще при жизни. Вам понятно? Так что взвесь все — в полном согласии с твоей честью, совестью, человечностью, сделанными по разному поводу высказываниями и со всем прочим! Теперь отвечай: кем ты хочешь воскреснуть — тираном или рабом? Tertia non datur!
— Что-что? — переспросил коллега Бела.
— Третьего не дано! — объяснил книготорговец и бросил взгляд на Дюрицу, ожидая одобрения.
— Но ведь ничего такого нет! — возразил столяр.
— Чего «такого»?
— Того, что вы сказали…
— Этого самого! — вмешался книготорговец. — Того, что вы Чирибири-Чуруба! Нет этого! Вам понятно?
Дюрица улыбнулся и, обращаясь к книготорговцу, сказал:
— Возможно! Но то, о чем я спросил, есть!
И тут он неожиданно взглянул на фотографа:
— Ведь так, милостивый государь?
Кесеи сидел на своем месте, опустив голову, он был бледен и водил пальцем по узорам скатерти. При словах Дюрицы он встрепенулся. Смущенно посмотрел на окружающих, снова опустил голову и, искоса взглянув на часовщика, пробормотал:
— Конечно, конечно…
На время наступила тишина.
— А дело-то, — нарушил тишину Ковач, — дело-то, как бы это сказать, серьезнее, чем я думал!
Он в свою очередь обвел взглядом окружающих:
— Вы не согласны?..
И продолжал:
— Видите ли, речь тут идет о том…
— О чем? — раздраженно перебил книготорговец. — Да просто нашему другу захотелось поразвлечься, только и всего! Разве не видите?
Фотограф поднял голову:
— Вы так полагаете?
— Да, я так полагаю!
— А я считаю, что господин Ковач прав, говоря, что дело это очень серьезное. Я бы добавил — серьезнее, чем можно себе представить!
Он бросил взгляд на Дюрицу:
— Что касается меня, я вас полностью понимаю! И еще раз повторю — я очень рад, что вы подняли здесь этот вопрос…
— Собственно говоря, это меня господин Дюрица спрашивал! — напомнил столяр. — А я как раз не знаю — вроде понял, а вроде и нет…
— По правде сказать, — произнес, морща лоб, хозяин кабачка, — я все еще не понял, почему вам нужно делать выбор и какой…
— Ага! — сказал Ковач. — Значит, вы, коллега Бела, не помните, о чем здесь шел разговор до этого? О том, что мы, простые люди, хоть и задавлены нуждой и заботами, все равно не хотели бы оказаться в шкуре какого-нибудь главного советника, генерала или распределителя пайков.