Пятая печать
Шрифт:
— Вот это разговор, коллега Бела! — воскликнул книготорговец. — Грибов не есть, под крышами не стоять, по мостовым не шляться… Это здорово!
— Ну, естественно… иначе — каюк! — ответил хозяин кабачка.
Ковач прокашлялся и, воспользовавшись паузой, обратился к часовщику:
— Если позволите, господин Дюрица, я хотел бы у вас кое о чем спросить…
Кирай подмигнул хозяину кабачка:
— Благовоспитанный человек, а? Если позволите спросить… и прочее! Вас как-нибудь в рамку вставят, мастер Ковач! Ей-богу, вставят. Вот видите! — кивнул он Дюрице. —
— Одним словом, — продолжал Ковач, — я хотел только спросить, в связи со вчерашним разговором… в общем, насчет смерти и прочего…
— А-а-а… — вздохнул хозяин кабачка, — так вы, дружище, все о том же?! Господи, вы и впрямь отправитесь на небо!
— А что я говорил! — подхватил книготорговец. — Разве я уже не говорил?
Дюрица вынул свой мундштук:
— Так о чем вы, господин Ковач?
От мундштука вновь запахло на всю комнату, и Кирай! подальше откинулся на спинку стула:
— Скажите, мастер, неужели у вас другого нет, чтоб не так вонял? И что вам предложить вместо этого сортира?
— Я уже говорил, — ответствовал Дюрица, — когда буду умирать, я подарю его вам…
Трактирщик поднял руку:
— Вы не так говорили! Вы сказали, что в свои смертный час разорвете его…
— Пусть будет так… — согласился Дюрица, — Так короче — о чем речь? — обратился он к столяру.
— О том, что… — начал было Ковач. Кирай перебил:
— А вы вообще спали этой ночью?
— Откровенно говоря, — продолжал столяр, — я очень много размышлял над тем делом…
— Мил человек… — положил ему на плечо руку коллега Бела. — Вас ведь и в самом деле должны на небо вознести? Не стыдитесь признаться — так прямо и скажите…
Ковач смущенно оглянулся, потом, как человек, твердо что-то решивший, быстро заговорил:
— Я пришел к убеждению, что не очень правильно ставить человека в тупик таким вопросом. Да и вообще — сам вопрос тоже не очень правильный…
Швунг захлопал в ладоши:
— Да что вы говорите? Честное слово, вы на самом деле до этого додумались?
— Вы великий гений! — объявил коллега Бела. — Ради этого стоило целую ночь не смыкать глаз!
— Пожалуйста, дайте досказать до конца! — взмолился Ковач, и в его голосе послышалась обида.
— Продолжайте, только не волнуйтесь! — сказал Дюрица. — Не обращайте на них внимания!
— Одним словом, — продолжал Ковач, подаваясь вперед, — на мой Взгляд, вопрос этот потому неправилен, что порядочным человеком может быть не только тот, кто живет именно так, как Дюдю, а мерзавцем — не только тот, кто ведет жизнь, как у того второго, Томотаки, или как там его зовут. Мне действительно далеко до Какатити, и все же я не смею назвать себя совсем безгрешным человеком. А что касается Дюдю, то у меня совсем другие обстоятельства, чем у него, и, однако, я бы не назвал себя мерзавцем. К сожалению, я не умею объяснять понятнее, хочу только сказать, что я, если можно так выразиться, простой маленький человек, не очень добрый, но и не подлец, не мерзавец. Такой же человек,
— Об этом стоило бы спросить у жены коллеги Белы! — вставил слово Кирай и рассмеялся.
— Давайте помолчим, малыш, а? — обратился к нему коллега Бела.
— Мы такие же люди, — продолжал столяр, — как и не знаю, сколько уж миллионов других! Не лучше и не хуже, и я не считаю это презренным делом! Человека без недостатков не бывает. Все от того зависит, хватит ли у него достоинств, чтоб недостатки перевесить. Вот что-то такое я и хотел сказать. Не знаю, понятно ли это?
— Как не понять! — отвечал хозяин кабачка. — Паровозы мы не крадем и на стол не гадим. Чего же лучше!
— Об этом и речь! — подхватил Кирай.
— Да! Что-то вроде и я хотел высказать… — сказал Ковач, которому одобрение друзей придавало все больше смелости. — Мы не суем нос в такие дела, которые нас не касаются, живем своей жизнью — то лучше, то хуже… только и всего. Время идет, и когда нас не станет, никто уже и не узнает, кто мы, собственно, были, в книгах о нас не напишут, — были и дело с концом. Великих свершений, как принято говорить, за нами не числится, не были мы ни героями, ни подлецами, просто старались прожить так, чтобы ладить с людьми и по возможности не причинять им неприятностей. Только и всего. Вы меня поняли, мастер Дюрица?
— Да почему бы ему не понять? — сказал книготорговец, берясь за бутылку. — Конечно, понимает! Чего тут не понять?
— Верно! — согласился трактирщик, протягивая стакан. — Мы — еле заметные соринки на карте мира, и это очень хорошо. Крохотные-прекрохотные сориночки… и не такое уж это последнее дело — быть такими вот соринками. Ведь правда, господин книготорговец?
— Именно так, как вы изволили проблеять! Будьте другом, пододвиньте ваш стакан поближе…
— Разве не так? — спросил Ковач Дюрицу.
— Еще бы! — ответил Дюрица. — Все так! Кирай налил и ему вина со словами:
— Ну, вот и умница! А к чему тогда было шум подымать? Кто как думает да кто как не думает? Поняли теперь, что все время чепуху болтали?
Ковач обратился к нему:
— И вы тоже к такой мысли пришли, господин Кирай?
— Я-то? Полно шутить, господин Ковач, друг дорогой! Вы, верно, думаете, у меня более приятного занятия не было, чем на эти темы размышлять, голову себе ломать? За кого вы меня принимаете?
— Я серьезно спрашиваю, господин Кирай!
— Ну и что? А я разве не серьезно отвечаю? Что я? Член армии спасения, богослов или кто? Будто у меня по ночам более приятного дела нет?
— Особенно когда рядом грудинка! — подхватил трактирщик.
— Скажете тоже! — возмутился книготорговец. — В кои веки удается человеку приличной жратвы достать, в самый раз дома покухарничать, а ему — изволь медитацией заниматься! Вы что, и меня в праздные умы зачислили?
— Сколько было грудинки-то? — спросил трактирщик.