Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
— Я был во Франции и удивлялся её чудным виноградникам. Но я был там во время войны и боюсь, что у населения остались не особенно хорошие воспоминания о нашем посещении. Это уж несчастье каждого солдата приносить туда, куда он является, разорение и разрушение.
— Вы, конечно, не можете сказать это о себе, — попробовала она возразить.
— Однажды судьба действительно улыбнулась мне, — отвечал я. — Впрочем, отец Бернардо может ведь ещё и отравить меня, когда очутится на свободе. А может быть, и я сам буду отозван отсюда. Не бойтесь, — прибавил я, заметив в её глазах участливое выражение, — этого сейчас ожидать нельзя, хотя будущее никому не известно. Поэтому я хочу, чтобы вы знали всё до мелочей, чтобы в случае крайности, которая, будем надеяться, не настанет, вы могли защищать себя сами. Достопочтенный отец принёс полное покаяние в своих грехах.
С этими словами я подал ей бумаги.
— Кто мог подумать, что в нём скрывались такие чувства и мысли, — пробормотала она. — Вы сильно его пытали? — тихо спросила она, отводя от меня глаза.
— Я совсем не подвергал его пыткам. Я видел, что достопочтенный отец не принадлежит к числу героев. Одного упоминания о пытках оказалось достаточно. Досадно, что он лишил меня возможности попробовать их на нём.
— А я об этом не жалею, — тихо промолвила она.
— Ты слишком скоро всё забываешь, сестра. Я бы сама пытала его без всякого сожаления, — яростно воскликнула донна Изабелла.
— Ты не видела и не испытала сама пыток, Изабелла, — возразила мадемуазель де Бреголль. Она произнесла эти слова мягко, но таким тоном, который разом заставил нас замолчать.
Я положил бумаги в карман.
— Говоря по правде, — сказал я после некоторой паузы, — эти признания были не совсем добровольны. Но ясно, что я должен был покончить с этим монахом, если бы мне, не удалось получить что-нибудь такое, что отдавало бы его мне во власть. Он человек неглупый и сам понимал это. Я задал ему вопрос, какому роду смерти он отдаёт предпочтение. Оказалось, что у него такого предпочтения нет. Он ещё долго не хотел рассказать мне всё об этом деле, и если бы мой слуга Диего случайно не знал о нём кое-что, то мне, пожалуй, в конце концов пришлось бы преждевременно отправить его в лоно святых. Но когда исчезает без вести какой-нибудь монах, всегда поднимается большая возня. А эти доминиканцы особенно стоят друг за друга. Таким образом, всё уладилось как нельзя лучше. Лично я с большой неохотой отпускаю его на свободу и к стыду своему должен сознаться, что моя власть не простирается так далеко, чтобы повесить его, как он этого заслуживает. Но наше время ещё не созрело до того, чтобы судить священника, как всякого другого смертного.
— Я гораздо более довольна, что он остался в живых, — мягко возразила мадемуазель де Бреголль. — Ещё раз приношу вам свою благодарность.
— Пока ещё рано благодарить. Мы ещё не видели, чем кончит отец Бернардо. Пока он не, явится к себе в монастырь в роли кающегося грешника, до тех пор он в моих руках, а там дальше увидим.
На этот счёт у меня были свои планы, но незачем было раскрывать их перед мадемуазель де Бреголль.
— Теперь я должен с вами проститься.
Услыхав эту испанскую формулу прощания, она слегка вспыхнула.
— Сеньорита ван дер Веерен, буду ли я иметь удовольствие проводить вас домой? После двенадцати часов никто не оскорбит вас даже взглядом, но так как наказание, наложенное мною на тех двух солдат, станет известно другим не раньше этого времени, то теперь вам лучше вернуться в моём обществе.
Она согласилась и покорно сказала:
— Благодарю вас, я согласна.
— Донна Изабелла сделалась сегодня утром жертвой грубости двух моих солдат, о чём я чрезвычайно сожалею, — объяснил я своей хозяйке. — Но этого больше не повторится.
Мы распрощались. Когда донна Изабелла уже вышла, мадемуазель де Бреголль жестом удержала меня.
— Сеньор, — сказала она тихим голосом, слегка краснея, — у меня остался ваш плащ. Позвольте мне сохранить его на память о том, что вчера случилось и что вы сделали!
Я поклонился:
— Вы оказываете мне большую честь, сеньорита. Мне и в голову не могло прийти, что мой бедный плащ получит когда-нибудь столь благородное употребление.
Когда мы вновь очутились на улице, донна Изабелла не показывала большой охоты поддерживать разговор. Я тоже смолк и довольствовался тем,
— Ваше превосходительство, — начал этот дородный молодец, сняв шляпу. — Прошу извинения за то, что мы прервали вашу прогулку. Но интересы города прежде всего — мы идём к городскому дому, жаждая услышать вашу речь. Встретив вас здесь, я, Ян ван Тилен, которого вы, несомненно, помните, я и мои коллеги имеем честь поздравить вас с прибытием вчера в наш город. А это мои друзья Адриан Гульд, Петер Поттер и Яков Аален. Они просили меня выступить за них перед вашим превосходительством. Мы, а в особенности я, должны заявить серьёзные жалобы на солдат, расположенных в наших домах. Зная вашу справедливость, мы уверены, что вы изволите их выслушать.
— Нельзя ли обождать с этим делом? — спросил я полусердито, полусмеясь. — Вы видите, я иду с дамой.
— Я вижу это, ваше превосходительство. С вами прекрасная дочка нашего бургомистра и моего приятеля ван дер Веерена. Сударыня, позвольте мне засвидетельствовать вам своё почтение. Но наше дело не терпит отлагательств. Даже в данную минуту, по всему вероятию, творятся бесчинства.
— В таком случае хорошо, говорите, — сказал я.
Я не рассчитывал на то, что донне Изабелле придётся выслушать это дело и мой ответ на его просьбу.
— В моём доме стоят сержант и десять рядовых первой роты, — начал голландец. — На это я не жалуюсь, у меня дом большой, и всем хватит места. Я давал им хорошую пищу: я ведь человек не бедный. Я давал им пива и лёгкого здорового вина — сидра или чего-нибудь в этом роде, как даю всем, кто живёт у меня. Вечером им показалось этого мало, и они потребовали, чтобы им всё давалось лучшего качества. Я человек щедрый и сказал служанке, чтобы она пошла в погреб и принесла оттуда бочонок прекрасного крепкого пива. Приготовлением пива я славлюсь на весь Антверпен. Всякий разумный человек на их месте был бы доволен, но сержант начал ругаться, прибавив два-три словца насчёт голландской души, которых я хорошенько не понял, но которые, очевидно, имели оскорбительный смысл, потому что другие покатились со смеху. Потом он с двумя своими солдатами отправился за служанкой в погреб, и здесь они вели себя самым безобразным образом. Начали они с того, что стали целовать и тискать служанку. Прошу извинения, что я упоминаю об этом в вашем присутствии, юффрау ван дер Веерен. Я сам слышал, как взвизгивала служанка. Впрочем, дело не в этом. Она уже не первой молодости и, можно сказать, привыкла к этому. Потом они наложили свою руку на дюжину бутылок чудного старого рюдесхеймера, которого у меня был очень небольшой запас. Я приберегал его для праздников, чтобы иметь возможность при случае выпить и самому. Каким образом они, едва прибыв из Испании, — они сами говорили мне, что прибыли оттуда только весной, — каким образом они научились различать качество вин — это для меня загадка. Это вино можно было распознать только по особого вида бутылкам, которые были заказаны для него нарочно. Но служанка этого не знала. Тем не менее это обстоятельство стало им известно. Они выпили все двенадцать бутылок, каждый по одной бутылке, и двенадцатую отдали служанке, которой ничего подобного не приходилось пробовать за всю свою жизнь. Боюсь, что сегодня они заберут из погреба ещё больше. Если так будет продолжаться дня два-три, у меня ничего не останется. Прошу защиты, ваше превосходительство.
Он хорошо усвоил урок. Но дело оборачивалось для меня худой своей стороной. Вы устраняете какую-нибудь великую несправедливость и, может быть, с большим риском для себя, а люди, вместо того чтобы терпеливо переносить маленькие неприятности, которых нет возможности устранить, начинают жаловаться на пустяки, осаждают своими требованиями справедливости. И наоборот, если вы держите их в ежовых рукавицах, они довольны уже тем, что сохранили свою жизнь, и не говорят ни слова.
Когда он окончил свою речь, я рассмеялся. Он не понимал причины моего смеха и принял его за поощрение.