Пятая труба; Тень власти

Бертрам Поль

— Ваше превосходительство изволили понять, почему я решился вас беспокоить теперь же? — спросил он.

— У вас нет других жалоб, кроме этой?

— Они переломали ещё кое-какую мебель, но я уж об этом не говорю. Стулья были не из новых.

— Они не переломали вам рёбра, не оскорбили вашу жену и дочерей и не подожгли ваш дом? — продолжал я расспрашивать.

— Что вы, ваше превосходительство, — пробормотал он, отступая назад.

— Нет? А ведь это легко могло бы произойти. Всё это они делали, а иногда и кое-что похуже этого. Вам не приходилось слышать о том, что произошло, например, в Утрехте и других местах. Если нет, то постарайтесь разузнать

об этом. И тогда вы задумаетесь, прежде чем беспокоить меня из-за нескольких бутылок рейнвейна. Какие-то бутылки с вином! Неужели вы думаете, что если я спас девушку от костра, то вы можете во всякое время обращаться ко мне со всякими пустяками. В моих руках и всё ваше состояние и вся ваша жизнь — на ваш город падает подозрение в ереси и приготовлении к бунту, и если бы мне вздумалось, то я нашёл бы тысячу оснований повесить или сжечь вас, стащить с вас одежду, которую вы носите. Если я до сих пор относился к вам милостиво, то это была моя добрая воля, которую я сейчас же могу переменить. Какие-то бутылки! Неужели наши времена не настолько серьёзны, чтобы думать о чём-нибудь другом? А вы ещё стремитесь к свободе? Это требует тяжёлых усилий и лишений, а не то что запаса рейнвейна. Я не раз удивлялся, как это с горсткой людей мы можем управлять целыми городами. Теперь я это понимаю. Ведь вы думаете только о ваших деньгах и сырах. Бутылки! Посмотрите на себя в зеркало. Вы пышете здоровьем. Благодарите Бога за каждую бутылку, которую у вас берут. От этого для вас будет меньше опасности умереть от удара.

Он окончательно сконфузился и, не произнося ни слова, смотрел на меня, широко раскрыв рот.

— Все ваши жалобы такого же рода? — спросил я, обратаясь к остальным бюргерам, пришедшим с ним. — В таком случае извините, я должен проводить до дому юффрау ван дер Веерен. Имею честь кланяться.

Я уже ожидал чего-нибудь подобного, хотя и не думал, что это произойдёт так скоро и так пошло. Моё вступление в город было столь необычно, что не могло не вскружить голову многим. Я чувствовал, что они воображают, что наступил золотой век, что теперь они будут смеяться над королём Филиппом и я буду им в том помогать. Чем скорее они разочаруются в этом, тем лучше.

Мы пошли дальше. Донна Изабелла шла рядом со мной. На щеках её горел румянец, глаза были опущены. Я знал, что ей стыдно и досадно — стыдно за народ, который ведёт себя так, как эти бюргеры, досадно за то, что они принуждены выслушивать упрёки иностранца, не смея ему возражать. Оттого что мои слова были правдой, ей не было легче.

— Итак, сеньорита, — сказал я после некоторого молчания, — вы полагали, что такой народ мог бы вчера выдержать нашу атаку? Вы ещё и теперь так думаете?

Она повернулась ко мне. Глаза её горели.

— Ян ван Тилен и его приятели — это ещё не весь город.

— Но в нём немало таких, которые похожи на них, может быть, таких большинство. Иначе как могло бы сложиться такое положение? Армия, во главе которой герцог Альба выехал пять лет тому назад в Брюссель, не превышала двадцати тысяч. Я знаю это потому, что мой отряд входил в неё. А здесь, в Нидерландах, по крайней мере миллион людей, способных носить оружие.

Мои слова были жестоки, но верны. Казалось, она чувствовала это и сама. Её щёки покраснели ещё больше.

— Да, Полмиллиона людей, не обученных военному делу, — возразила она. — А для вас война — профессия. Сравнение ваше неверно.

— Не все из них не обучены военному делу. А если и так, то пусть они выучатся этому делу сами, — безжалостно продолжал я. — Кроме того, они могут иметь сколько угодно

солдат из-за Рейна, стоит только раскошелиться.

— Не можете же вы требовать, чтобы мы в одно и то же время соблюдали мир и готовились к войне, — возразила она, стараясь победить меня своими доводами. — Нельзя рассчитывать, чтобы всякий благоразумный хозяин рисковал всем своим имуществом из-за безумного предприятия. Вы же сами удивлялись вчера зажиточности Голландии.

— Это верно. Но если зажиточность заставляет народ вести себя подобным образом, то я предпочитаю держаться испанских воззрений, в силу которых торговля не пользуется у нас большим почётом и ни одному дворянину не позволяется заниматься этим презренным делом.

— Мой отец также занимается этим презренным делом, как вы изволили выразиться, — гордо возразила она.

— Да, сеньорита. Но он такой же благовоспитанный человек, как и всякий дворянин. В его жилах течёт благородная испанская кровь, не забывайте — испанская, — точно так же, как и в вас.

— Я хотела бы, чтобы во мне её вовсе не было! — страстно воскликнула она. — Я ненавижу самое название Испании, которая внесла нищету и разорение в наши дома, сделала из нашей страны огромную бойню, посылая на виселицу и на эшафот людей, вся вина которых только в том, что они решаются молиться Богу по-своему.

— Странный разговор вы ведёте с губернатором короля Филиппа, сеньорита.

В это время мы уже подошли к её дому. Бесстрашно глядя на меня, она остановилась на пороге.

— Вы можете сжечь меня за это, если это доставит вам удовольствие. Наша жизнь в ваших руках, как вы сказали. Я не возьму своих слов назад из страха перед смертью или вами.

— Не думаю, чтобы ваши последние слова были верны, — спокойно промолвил я.

— Не знаю, — перебила она меня таким же сухим тоном. — Время покажет. Если они не оправдаются, то прошу извинения. Но мы уже подошли к дому. Благодарю вас за то, что проводили меня, сеньор.

— Это я должен благодарить вас. Моё почтение господину ван дер Веерену холодно отвечал я.

— Не окажете ли честь пожаловать к нам на обед? Уже около двенадцати часов.

Голос её изменился. Может быть, она раскаивалась в том, что не сдержалась в своём возбуждении. Я отклонил приглашение:

— Благодарю вас, я не могу. Меня, вероятно, задержат в городском доме.

По дороге к городскому дому я сам удивлялся своему терпению. Здесь, в этом городе, где я обречён властью казнить и миловать, эта девушка решается отнестись к моей власти с презрением, а к смерти с насмешкой. Как будто она для неё недосягаема. Ведь если б я только захотел, я мог бы наделать таких дел, что сама смерть показалась бы милосердием. На нашем фамильном гербе тигр, и подкупить его нельзя. Нельзя его тронуть и мольбами, когда он запустит когти в свою добычу.

Прогулка охладила меня, и мне самому стало смешно при мысли о том, что я так много уделяю ей внимания. Я пренебрежительно пожал плечами. Уж, конечно, не с дамскими настроениями будут сообразовываться мои действия.

Я не совсем ещё успокоился, когда подошёл к высокому готическому зданию, в котором, очевидно, делалась история этого города. Но какие маленькие решения принимались здесь.

В «комнате принца», названной в честь принца Оранского, к владениям которого принадлежал прежде этот город, я нашёл дона Рюнца де Пертенья. Он сидел в уединении на чём-то вроде трона и еле сдерживал зевоту, когда я вошёл. По-видимому, пост вице-короля в Гертруденберге оказался не из весёлых. Правда, сливки вчера снял я, и дону Рюнцу осталось немного.