Пятьдесят лет в раю
Шрифт:
Вернувшись домой, обкладывался учебниками (иначе бабушка погнала бы спать) и полночи писал стихи. Для себя. Но раз – всего раз! – отважился-таки вручить ей свои поэтические откровения. Прямо на улице… Она взяла с удивлением, прочитала, даже не наклонив головы, лишь чуточку медленней пошла и с полным равнодушием сунула листок в карман. У меня мелькнула мысль, что она выкинула б его, но поблизости не было урны, а Валя была девочкой в высшей степени аккуратной. Что мне, неряхе с чернильными пятнами на руках и в не всегда начищенных туфлях, очень даже нравилось.
И все-таки однажды она заметила меня. По имени назвала – не по фамилии! –
Накануне один из поклонников Вали притащил в школу ужа и тайком сунул на перемене в ее новенький голубой портфель. Кто посредством стихов выражал свои чувства к прекрасной полячке, кто прибегал к помощи рептилий. Ничего не подозревающая Валечка открывает портфель, неторопливая, спокойная, никогда не повышающая голоса – и впрямь королева! Снежная! – и вдруг, зажмурив глаза, визжит как резаная.
На ее беду, как раз в этот момент в дверях появился завуч Борис Михайлович. Его проницательный взгляд обежал класс, но остановился не на задних партах, а на передней. На той, где сидела (сейчас, впрочем, не сидела, а стояла, вскочив) примерная ученица Валя Домбровская. «Завтра, – молвил в тишине завуч, – придете с матерью».
Примерная ученица стояла, вся красная, потом тихо села и за весь урок (я исподтишка внимательно наблюдал) хоть бы шевельнулась! Я наблюдал, а в голове тем временем зрел план спасения. Нет, сначала не план, не было никакого плана – лишь решимость выручить из беды. Я не знал, как сделаю это, но знал, что сделаю, и, едва закончился урок, прямиком направился в кабинет завуча.
Домбровская, объявил, не виновата. Это я напугал ее, и если уж вызывать родителей, то не ее, а моих. (Под словом «родители» подразумевалась бабушка.) Я готов. Борис Михайлович некоторое время пристально смотрел на меня, потом, не говоря ни слова, взял листок и написал быстрым бисерным почерком: «Уважаемая товарищ Домбровская! Ваш приход в школу необязателен».
Мыслимо ли было доверить карману сей бесценный документ?! Так и шел, сжимая его в руке (не очень сильно), шел деловито и смело – прямиком к ее дому, к которому прежде осмеливался приблизиться лишь под покровом темноты, но сейчас было светло, меня это, однако, ничуть не тревожило.
На двери висел почтовый ящик, такой же аккуратный, как ее тетради и учебники, и такой же, как учебники, синенький. (Она оборачивала их в синюю бумагу.) Я постучал. Не открывали долго (или мне казалось, что долго), но – странное дело! – я не волновался. Кровь не приливала к моему мужественному лицу, и ладони не потели. Тверд и спокоен был я. Ясен духом. Сейчас я был не троечник с задней парты, не однокашник провинившейся девочки, чью мать вызывают в школу. Сейчас я был официальное лицо, курьер. Посланник, которого уполномочили вручить документ.
Позже так было всегда. Всегда я чувствовал себя куда уверенней, ежели выступал не от своего имени, а от имени других людей. Кого – неважно; важно, что других…
Наконец дверь открылась. Бесшумно, будто сама по себе, и не мать увидел я, как ожидал, а дочь. Отнюдь не заплаканную. Не убитую горем. В халатике. В розовом халатике, который как бы уменьшал ее, однако выглядела она почему-то старше.
Записка была уже наготове. Я протянул ее и сказал сиплым голосом, которого Валя, наверное, не узнала: «Отдашь матери!» И, повернувшись, зашагал прочь. Минул окна – те самые, заветные, к которым столько раз липнул по вечерам, а сейчас даже взглядом
На другой день она и назвала меня – впервые в жизни! – по имени. Подвинулась, приглашая сесть рядом. Я аккуратно сел (чтобы, упаси бог, не задеть ее), а после уроков поджидал с портфелем в руке у школьной калитки. Звонко шлепнулся о тротуар коричневый, блестящий, с черным бочком каштан. Подпрыгнул, откатился к забору и исчез в ворохе листьев, как в норке. Осторожно поворошил я ногой. Каштана не было. Еще поворошил, потом нагнулся и раздвинул листья пальцами. Не было. Я даже засмеялся от изумления – впрочем, в тот день я от всего смеялся, – а когда поднял голову, в двух шагах от меня стояла в расстегнутом пальто моя Валя. «Потерял что-то?» А губка закушена. «Угу, – промычал я. – Каштан».
Она смотрела на меня веселыми глазами. Потом сунула руку в косую прорезь кармана и протянула на ладошке… каштан. Точно такой, как тот, что спрятался в листьях. А может быть, даже тот самый.
Я помотал головой: «Да нет, мне не надо».
Каштан сверкал на солнце. Я видел это, не глядя на него, и еще видел бледные веснушки на ее лице.
Более полувека минуло с тех пор, но сцена эта стоит передо мной как живая. Тощий мальчуган в перелицованной курточке, рукава малость коротки – я быстро рос, и бабушка не успевала угнаться за мной, – и прямая девочка с синей лентой в волосах. Беленый школьный забор, а над ним огромное дерево с красно-зеленой, еще густой листвой и желтоватыми шариками в колючках. Светит солнце. На ладони у нее лакированно блестит ядрышко каштана. С какой чудовищной высоты вижу я это? Тепло внизу, шуршат о тротуар листья. Она косится на каштан, будто сама удивлена, откуда он взялся у нее, сует его обратно в прорезь кармана, медленно поворачивается и идет. Я пристраиваюсь рядом. Или даже не рядом, а чуть сзади. Но все равно вижу, как она чему-то тихо улыбается.
Ее благосклонное отношение ко мне продолжалось недолго. Снова замаячил на горизонте вернувшийся с соревнований – и вернувшийся триумфатором – гимнаст-разрядник, и, хотя наш кулачный поединок кончился, насколько я понимаю, ничем (или ничьей?), он не оставил сопернику-рифмоплету никаких шансов. Оттер, оттеснил, отбросил в сторону, но и там, в стороне от своей Вали, я еще долго писал в разных укромных местах (или вырезал ножичком) четыре волшебных буквы: РКВД. Что расшифровывалось: Руслан Киреев – Валя Домбровская.
Я и позже сталкивался с женским, мягко говоря, непостоянством, но особенно часто – в то время, когда работал над своей документальной книгой о любви. Естественно, среди ее героев нет Гомера, но именно тогда я с изумлением обнаружил, что Пенелопа, вот уж сколько веков являющаяся символом женской верности, в конце концов стала все-таки женой другого. Стала! Правда, Гомер не говорит об этом, но намек есть – в двадцать третьей песне, когда возвратившийся домой Одиссей загадочно предвещает своей «благонравной супруге», что еще, мол, «не конец испытаниям нашим». Что означают эти слова? Они означают, что, согласно греческому мифу, некто Телегон, внебрачный, как сказали бы теперь, сын Одиссея, нечаянно убивает отца и становится мужем Пенелопы. Ну как не понять после этого ревнивых мужиков, к числу коих отношусь и я, грешный! Коль уж сама Пенелопа не смогла сохранить верность памяти мужа.