Пятьдесят лет в раю
Шрифт:
Это ведь у нее юная героиня, совсем еще девочка, пишет возлюбленному, плавающему по Волге на старой посудине «Украина» молодому матросику: «Прости жуткий почерк, не читай, если не в силах, только глянь на строчки, – электрокардиограмма, – ты все поймешь».
И – она же, только это уже не письмо, а внутренний монолог: «Если что со мной случится – исчезну ли я, пропаду куда, – ищи меня у тетки на грядках; там, как волшебный фонарь, неподвижно катится велосипедное колесо, там все мы еще живы, все мы еще вместе, и нам, Господи, как хорошо – прекрасное, как морское дно, прошлое…»
Прекрасное, как морское дно, прошлое. Господи, как хорошо – это уже не героиня говорит, это я говорю, благодарный читатель.
Вечером
Звали его Володей Кравченко, он тоже писал прозу, весьма недурственную. Именно этот человек позвонит мне в августе 2004-го, чтобы сообщить о смерти Ирины, а через пять месяцев принесет ее последний роман, который она заканчивала лежа (сидеть не могла), во все более сжимающихся, точно тиски, паузах между жесточайшими приступами боли.
Застаревшая болезнь позвоночника и прежде мучила ее, но мне, столько времени проведшему с ней бок о бок над страницами ее первого романа «Прохождение тени», и в голову не приходило, каково выдерживать ей это многочасовое сидение в душном редакционном кабинете.
Терпеливо и спокойно, без малейшего раздражения, снимала она мои въедливые редакторские вопросы (разумеется, они не касались музыки), вот только иногда подолгу задумывалась, особенно когда речь заходила о сокращениях, подчас весьма значительных. Так, я предложил ей убрать концовку романа, и она после продолжительного раздумья согласилась. Немногословная, предельно сосредоточенная, но это было не только интеллектуальное напряжение, это, быть может, было молчаливое привычное преодоление боли. К сожалению, я понял это слишком поздно – могу даже сказать, когда: в декабре 98-го, в четверг, десятого числа, на букеровском обеде, где определялся лучший русский роман года. На «Букер» ее выдвинул «Новый мир», перед тем вручив свою собственную премию – в редакции роман оценили высоко.
Не только в редакции. Полянская была несомненным фаворитом и в букеровском марафоне – об этом много писали и много говорили, даже, чтобы облегчить работу фоторепортеров, отвели ей место за центральным столиком, но место это пустовало. Беспокойно искал я глазами будущего лауреата, спрашивал, здесь ли она, и меня уверяли, что здесь.
Наконец я ее увидел – в закутке холла, лежащую на скамье. Там, видимо, она и узнала, что премия присуждена Александру Морозову – за роман «Чужие письма», написанный почти сорок лет назад. Члены жюри Михиал Кураев и Евгений Сидоров, до последнего сражавшиеся за книгу Полянской, публично выразили протест, а вот сама Полянская отнеслась к этому известию спокойно. Я не был свидетелем ее реакции, но я совершенно убежден в этом: спокойно. Убежден, потому что знаю ее отношение к подобным вещам.
Не только без премии, считала она, можно прожить – без многого, без очень-очень многого, что кажется людям необходимым. Она говорила об этом своим глуховатым голосом у нас в редакции за щедро накрытым ею столом: отмечали публикацию романа. Кто-то из женщин сказал – ну только ведь не без детей, но она тем же ровным голосом возразила: «И без детей тоже». Хотя мне привелось собственными глазами видеть, что значила для нее дочь Майя, с которой она не раз разговаривала при мне по телефону. Без слащавости. Без напускной строгости. Без малейшего оттенка суеты. Но темные глаза под густыми черными бровями выражали такую концентрацию любви и внимания, что не заметить этого было нельзя.
А премию она все же получила – не столь престижную, не столь крупную, но оцененную ею благодарно и высоко. Это была премия имени Юрия Казакова
Председателем жюри в том году был я, и мне адресовала она свое письмо со смертного ложа – жить ей оставалось несколько месяцев. В письме это не чувствовалось.
Точные, тщательно выверенные слова – их зачитывала в Музее Цветаевой, где проходил вечер, секретарь Союза писателей Светлана Василенко, но я слышал глуховатый голос Ирины, различал ее ровную интонацию.
Василенко же отдали конверт с тремя тысячами долларов для передачи лауреату. А на другой день часть этих денег, десятая часть, десятина, была по поручению Ирины переслана телеграфом в Пермь писательнице Нине Горлановой, которой, как и Полянской, остро не хватало денег на лекарства. Горланова сама поведала об этом всему миру, проникновенно и распахнуто откликаясь в газете на смерть подруги.
«Большое спасибо», – это последние слова Ирины Полянской, которые я услышал на той казаковской церемонии, что проходила в Музее Цветаевой. Они относились не только к премии, не только к рассказу, не только к нашей давней работе над ее первым романом, о котором она упомянула в зачитанном Светой Василенко письме, не только к «Новому миру», но и ко всем нам, присутствовавшим и не присутствовавшим там, – она с нами прощалась.
Этими же словами – большое спасибо! – заканчивается и ее последний, уже посмертно опубликованный роман «Как трудно оторваться от зеркал…». Его финальный эпизод происходит в больнице. Героиня от слабости не может обернуться и посмотреть в окно, однако догадывается по сквозным очертаниям теней на стене, что за ним царит «зеленый май». Но это – на улице, а здесь… Здесь «в проеме двери неподвижно стояла белая фигура – то ли смерть, то ли совесть».
Все тут на месте, абсолютный слух и сейчас не подвел автора – да, все на месте, кроме разделительного союза «то ли».
Год тридцать девятый. 1996
Обычно первого января телефон раньше часу дня, а то и двух не звонит, а тут затрезвонил ровно в одиннадцать. «Руслан Тимофеевич? Здравствуйте, Залыгин». И, даже не поздравив с Новым годом, произнес два коротких слова: «Ну как?»
Так начался наш третий разговор с ним – два предыдущих состоялись в редакции. Настойчиво звал он меня к себе замом, который еще и выполнял бы функции заведующего отделом прозы. Я благодарил, но мягко отказывался. Мои материальные проблемы мало-помалу утрясались: работал в Литинституте, работал на полставки в «Труде», регулярно печатался. Жена оформляла пенсию. Дети выросли и могли прокормить себя сами. К тому же, было еще одно соображение, о котором я Залыгину не говорил, но о котором он мог бы догадаться сам, если б в руки ему попала вышедшая пять лет назад книга Льва Ильича Левина «Такие были времена». Это – мемуарная проза, нечто вроде того, что и я делаю сейчас.
Одна из глав книги посвящена моей персоне. Начинается она с того, как в середине 60-х Льва Ильича пригласили в институт прочесть несколько лекций о принципах редактирования художественной прозы. А теперь позволю себе цитату.
«Чтобы оживить наши занятия и повысить активность слушателей, я дал им практическое задание: отредактировать страницу из рукописи одного известного писателя, – тогда я работал над ней для журнала „Знамя“. Страница была размножена и вручена каждому студенту. Многие не внесли в нее никаких исправлений – вероятно, не потому, что считали ее безупречной, а просто от лени. Другие ограничились мелкими стилистическими поправками. А один из студентов перечеркнул всю страницу и переписал ее своими словами. Причем предложенный им текст был явно лучше оригинала. Я сказал этому студенту, что редактор из него вряд ли получится, но писателем он, вероятно, станет. Это был Руслан Киреев».