Пятьдесят лет в раю
Шрифт:
Считается, что в исламских странах подобное если и не исключено вовсе, то маловероятно, но ведь исламские женщины тоже очень разные. Я убедился в этом собственными глазами, когда в конце ноября все того же 95-го года по приглашению пакистанского правительства отправился с Расулом Гамзатовым и еще двумя российскими литераторами на проходивший в Исламабаде всемирный конгресс писателей.
Шестичасовой перелет в Карачи, два часа сидения в аэропорту, где не выпьешь даже пива, разве что безалкогольного, потом еще два часа в «Боинге» пакистанской авиалинии, и вот – Ривалпинди, о котором прежде даже не слыхал и который поначалу принял за Исламабад. Да, собственно, так оно и есть. Новая, построенная три десятилетия назад столица и этот старый город, где живут более миллиона человек, практически
Треть века назад на месте нынешнего Исламабада была выжженная пустыня, но когда приняли решение строить тут новую столицу, развеяли с самолета несколько тонн семян. Это были семена деревьев, семена кустарников и трав, однако в столичный град до сих пор, поведали нам в российском посольстве, захаживают шакалы, а за месяц до нашего приезда на территории одного из торгпредств охранники пристрелили спустившуюся с гор пантеру.
Едва устроившись, отправляемся в город. В Москве, когда вылетали, шел уже первый снег, а здесь деревья еще и не собираются сбрасывать листву, цветут, хоть и не яркие, розы, однако приподнятого настроения, которое обычно охватывает меня, когда приезжаю на юг, когда из зимы стремительно перемещаюсь в лето, нет и в помине. Пыль, грязища, жалкие строения, на обшарпанных столах, которые выполняют тут роль лавочек, – маленькие почернелые бананы да бамбук, который на ваших глазах режут на дольки ножницами-кусачками. А главное – полное отсутствие женщин. Вернее, они есть, но все в черном, скользят, точно тени в аду. Разве это женщины! Даже 72-летний Расул Гамзатов, тайком угостивший меня в самолете отменным кизляровским коньячком (самому нельзя, но захватил-таки, а вот я не догадался), явно заскучал, но уже на другой день мы получили возможность лицезреть совсем другую женщину.
Блистательную. Полную очарования и уверенности в себе… Женщину, которую слушали, затаив дыхание, несколько тысяч человек.
Это была Беназир Бхутто. Премьер-министр страны. Именно она открывала созванный под ее патронажем конгресс.
Разумеется, я много раз видел ее по телевизору, но тогда она казалась мне какой-то невзрачной, низкорослой, малопривлекательной. А тут – совсем другая дама. Высокая, красивая, уверенная в себе. Ни за что не скажешь, что ей уже сорок два. Прекрасный оратор – это понял даже я, практически не знающий английского. Легкая белая накидка то и дело спадала с головы, обнажая черные, густые, зачесанные назад волосы, и глава ядерной державы не спеша, грациозным (я вспомнил о спустившейся с гор пантере), хорошо отработанным движением руки возвращала ее обратно. Таким образом, требование ислама, чтобы голова женщины была покрыта, соблюдалось, но одновременно мадам, как не без осторожной язвительности называли ее наши посольские люди, выказывала и другое обличье, более привычное для Запада.
На Западе, где она долго жила и получила прекрасное образование, она пользовалась авторитетом куда большим, нежели в своей стране. Тут к ней относились, мягко говоря, по-разному. И, следовательно, разное можно было ожидать. Потому-то на сцене во время ее темпераментной речи, прямо за спиной у нее, стояли окаменевшие охранники с автоматами наперевес.
В моей книге о любви нет, к сожалению, ни одного восточного сюжета. Впрочем, некая «Восточная повесть» – таков подзаголовок этой вещи – упоминается, но за экзотическими восточными масками «Задига» (именно так называется «Восточная повесть»; точнее – «Задиг, или Судьба») легко угадывались лица современников, а за яркими восточными картинками – эпизоды собственной жизни автора, пылкого Франсуа-Мари Аруэ, больше известного миру как Вольтер.
В силу тематической особенности моей работы меня в первую очередь интересовали те, увы, нечастые сцены, в которых запечатлены отношения Вольтера с его многолетней возлюбленной маркизой дю Шатле. Это была выдающаяся женщина. Она изучала философию и математику, читала в подлиннике Вергилия и Горация, отлично ездила верхом (существует легенда, что встреча, положившая начало их роману, произошла ночью, когда маркиза, озаренная светом луны, гарцевала на белой лошади) и, главное, замечательно пела.
Вольтер был страстным меломаном. Без сожаления откладывая в сторону философский трактат, политическую
Более чем неравнодушен к музыке и другой герой моей книги, тоже философ (а заодно и поэт), Фридрих Ницше. В двадцать лет, будучи студентом Боннского университета, положил на ноты пушкинские стихи «Заклинание» и «Зимний вечер». А Гофман, который, давая уроки пения юной, на двадцать лет моложе его, Юлии Марк, без памяти (и, разумеется, без надежды) влюбился в нее! А наш Грибоедов, с которым будущая его жена юная Нина Чавчавадзе познакомилась сперва не как с поэтом, а как с блестящим музыкантом; именно под его аккомпанемент малолетние танцоры выделывали в доме тифлисской генеральши Ахвердовой свои первые па.
Чем дальше продвигался я в своей книге, тем острее ощущал, как страшно обделен из-за недоступности мне серьезной музыки – ощущал уже не как эстетическую ущербность, а почти как физический недостаток. Вспоминая Валю Домбровскую, я думаю теперь, что моя первая любовь, быть может, потому и потерпела крах (и потому тоже), что была начисто лишена музыкальной составляющей. А Валя чувствовала музыку – это выдавали (но я, слепец, не разглядел) ее движения в спортзале, ее походка, интонации.
Но возвращаюсь в середину девяностых, когда я вычленял из различных фолиантов свои истории – число их приближалось к заветной сотне. А между тем в это время писался самый, пожалуй, музыкальный роман в русской литературе последних десятилетий. Роман, где столь органично переплелись музыка и любовь. Через полтора года мне, напрочь лишенному слуха, выпадет честь редактировать его.
Крупным планом. Ирина ПОЛЯНСКАЯ
А вот у нее слух был абсолютный, она так прямо и написала в своем романе, нескрываемо автобиографическом: «У меня был абсолютный слух…»
Я никогда не слышал ее игры (да если бы и слышал, многое ли б понял!), но я читал ее тексты, а уж романы, которые редактировал (первый и последний, опубликованный уже посмертно), – по три раза читал, по четыре, и я верил ей, как говорится, на слово. Хотя она и утверждала, что слова ни на что не годятся, если не сопровождаются мелодией. «Слова, как слепые, лишь называли, спорили да означали нужные вести, не знали, куда податься, к кому примкнуть, на чей последовать голос, чтобы хоть когда-нибудь добраться до музыки».
Впервые ее рассказы попались мне на глаза в конце 80-х в «Литературном обозрении», специализированном журнале критики и библиографии, который прозу никогда не печатал. Это, на моей памяти, был единственный случай, исключение – то самое вдохновенное исключение, которого нельзя было не сделать.
Предисловие написала Алла Марченко, автор прекрасной книги о Лермонтове, у которого, как известно, со словами тоже были свои особые, напряженно-интимные отношения. «Есть речи – значенье темно и ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». Я уже цитировал эти строки, но, говоря о Полянской, о ее стоящей особняком прозе, до сих пор недооцененной, многим кажущейся «темной» (особенно «темными» представляются некоторым ее поздние работы), не могу не повторить их.
Весной 1991 года издательство «Голос» (уже стали появляться мало-помалу независимые издательства) расщедрилось на то, чтобы провести в Ялте совещание молодых писателей. На самолете везли – туда и обратно. В Доме творчества поселили – новеньком, недавно сданном в эксплуатацию, я еще рассчитывал, наивный человек, что буду в старости ездить сюда с женой как на дачу, ибо дачи у нас нет. Теперь нет и Дома творчества – какие-то коммерческие структуры там.
Меня пригласили на это, по-видимому, последнее в истории Советского Союза совещание молодых в качестве одного из руководителей, и во время церемонии открытия, говоря о текущей литературе, о той ее части, что еще не затаскана критикой и не облизана официозным вниманием, я назвал в числе двух или трех новых прозаиков Ирину Полянскую. Ее – первой. Хотя ни разу не видел ее, ничего о ней не знал, даже того, что в Литинституте она училась, как и я, у Георгия Сергеевича Березко и лишь потом перешла на поэтический семинар к Винокурову. Да, не знал ничего, а вот рассказы ее забыть не мог.