Пятьдесят лет в Российском императорском флоте
Шрифт:
23 князь собрал на «Славе» весь сенат, министров и русское военное начальство и в адмиральской каюте прочел им манифест. Теперь они игнорировали вынужденную отставку и считали себя опять министрами. Граф Берг — сын бывшего некогда генерал-губернатора Финляндии, впоследствии (1910–1915 гг.) министр железных дорог, перевел его затем на финский язык. Все сенаторы остались довольны и разъехались по домам. На утро манифест был отпечатан на шведском и финском языках и расклеен на улицах города. Все забастовки прекратились, и чернь разошлась по домам. Но князь еще целую неделю жил с семьею у меня на «Славе». Он выписал с берега своего повара и слуг и ежедневно в моей адмиральской столовой давал великолепные обеды. Кроме его семьи, меня и моего штаба, за стол садились еще человек 8 его адъютантов и чинов канцелярии, приезжавших с берега.
Вследствие интриг военных властей
И только около 5 ноября получил телеграмму с разрешением идти в Кронштадт. На рейде я застал уже лед. От главного командира узнал, что в Кронштадте военное положение и власть над портом и флотом перешла к коменданту крепости генералу Беляеву. Он принял меня довольно сурово и на первых порах не пустил отряд в гавань, боясь, что мои команды тоже начнут бунтовать. Я объяснил ему, что с замерзающего рейда по плавающему льду невозможно будет иметь сообщение с Кронштадтом, а спустя несколько дней гавань крепко замерзнет и в нее судам нельзя будет войти (ледокол «Ермак» был в Ревеле или в Либаве). К тому же я поручился за благонадежность своих команд. Он со мной согласился, и я вошел в гавань. На отряд он не приехал, не доверяя командам. Установив суда на зимовку, я съехал на берег навестить семью. Квартиру в офицерском флигеле я нашел запертой и от дворника узнал, что жена с детьми во время бунта (26 октября) и поголовного бегства морских семейств из Кронштадта спаслась бегством, переехав на пароходе на северный берег (Лисий нос), и поселилась в Тарховке, вблизи Сестрорецка, в пустующей даче. Там они прожили до конца ноября.
Отряд мой на зиму остался в вооруженном резерве, и команды судов вместе с офицерами были расписаны патрулировать порт и морскую часть города, так как военное положение было продолжено до лета. Я жил на «Славе» и по праздникам приглашал к обеду свою семью и знакомых из города, потом все гости развлекались на катке, устроенном на льду, возле кораблей, при оркестре и электрическом освещении. На праздниках Рождества матросам устраивалась елка с обильным угощением и кинематографом. Занятия вперемешку с развлечениями отвлекали людей от политики, и, может быть, поэтому прокламации, подбрасываемые нашим командам, успеха не имели.
Кронштадтский бунт начался 26 октября в крепостном саперном батальоне, от него перекинулся на все экипажи. Матросы бросились на офицерские флигеля, потом на морское офицерское собрание и устроили там дебош и обильное пьянство, оттуда уже ночью двинулись по улицам, громили колониальные магазины, похищая вино и разные продукты. Подожгли несколько домов, ограбили лавки в Гостином дворе. Морских офицеров в Кронштадте было немного (весь личный состав офицеров был на эскадрах или в плену на Дальнем Востоке, остальные у меня на отряде), сдержать бунт в начале было почти некому, а когда он разгорелся, то оставшиеся в экипажах сухопутные офицеры «по адмиралтейству» бросились домой спасать свои семьи и перевозить их спешно на пароходах на Лисий Нос и в Ораниенбаум.
Из Петербурга утром был прислан гвардейский полк, и с его помощью генералу Беляеву удалось восстановить спокойствие. Бунт в Севастополе был много значительнее. Там 14 ноября весь флот был на рейде. Первым начал крейсер «Очаков» (он достраивался, стоя на Северном рейде, офицеров на нем не было, главный контингент команды были портовые рабочие), подняв красный флаг вместо кормового. На других судах команды стали волноваться. Флагманский корабль «Ростислав» (контр-адмирал Феодосьев) решил открыть по «Очакову» огонь, но не смог этого сделать, так как по распоряжению военного генерал-губернатора на всех судах были у орудий вынуты бойки и сданы в арсенал. Этим безоружьем
Бунт во Владивостоке был грандиознее всех. Там бунтовали десятки тысяч команд (сухопутных и морских), возвращенных из японского плена. Пылал весь город, громили все лавки, морское собрание, офицерские квартиры, дом командира порта и многие другие. Пострадал больше всех торговый дом «Кунста и Альберса», где были собраны большие запасы вина и прочего.
В декабре бунтовала Москва. Так кончился 1905 г. Весной 1906 года я ездил в Петербург на заседания следственно-исторической комиссии под председательством адмирала И.М. Дикова в Адмиралтейств-Совете для разбора экспедиции адмирала Рожественского. Он уже был возвращен из Японии и являлся в комиссию с повязкой на голове. Офицеры — участники Цусимского боя — тоже привлекались в комиссию для показаний. Был сюда вызван между прочими и матрос Гущин, спасшийся с «Бородино», но о последних минутах своего сына я ничего не узнал.
В Страстную субботу Морской министр адмирал Бирилев прислал мне в Кронштадт эполеты и Высочайший приказ о производстве меня в контр-адмиралы. Я душевно был рад: мои мечты о морской карьере сбылись. Одно лишь горе, что флота в России почти уже нет, о дальних плаваниях не может быть речи. В Балтийском флоте остался лишь мой небольшой отряд, а Черноморский флот еще с Крымской войны потерял право выходить на простор согласно Парижскому трактату 1856 г. К тому же рангоутные суда теперь уже отжили свой век. Суда нового типа (броненосцы, дредноуты, бр. крейсера, миноносцы и подводные лодки) предназначены специально для боя, но не для океанских плаваний. Но тем не менее я рад был служебному авансу. Это мне было судьбой дано как бы в утешение за печальный тяжелый 1905 год.
Навигация открылась, но отряд мой на все лето остался в «вооруженном резерве» (для «сокращения расходов» Морского министерства) и стоял в гавани. Я флаг свой держал на «Александре II», перебравшись со «Славы», которую перевели в «гардемаринский отряд» (командир контр-адмирал Бострем).
В конце апреля была собрана Государственная Дума; для нее был назначен старый Таврический дворец. Съехавшиеся депутаты были собраны в Георгиевском зале Зимнего дворца, оттуда после проверки они в торжественном шествии перешли в большой тронный зал, где Царь в присутствии членов царской фамилии и высших сановников правительства, стоя на троне, читал манифест (по обязанностям службы я был на этом открытии). Отсюда думские члены перешли в Таврический дворец, и там в тот же день состоялось фактическое открытие Думы. Несмотря на апрель, день был очень жаркий, совершенно летний, и члены Думы шествовали по набережной в одних сюртуках. Председателем Думы был избран профессор Московского университета Муромцев. Образовались 5 главных партий: 1) Крайняя правая и правая (монархисты и Союз русского народа), лидеры: Пуришкевич, Марков, арх. Евлогий. 2) Октябристы; лидеры: Хомяков, Родзянко. 3) Кадеты (партия народной свободы) — Милюков, Петрункевич, Герценштейн, Родичев, Гессен. 4) Левая (рабочая партия) — Керенский. Трудовики: Алобьин, Анимин, Жилкин. 5) Крайняя левая (социал-демократы и эсеры) — Чхеидзе.
Сверх того, были еще партии отдельных национальностей: польское коло, евреи, магометане. Сразу же внесли в законопроект вопросы: аграрный — о национализации земли, т. е. раздачи всех земель, казенных и помещичьих, крестьянам, и еще массу законопроектов: об уравнении прав всех сословий, свободе вероисповедания, уничтожении цензуры, отделении церкви от государства, уничтожении исключительных положений и много других. Евреи требовали уничтожения черты оседлости. Началась борьба партий: монархисты и крайне правые отстаивали все старые порядки. Пошли скандалы и дебоши, в которых отличались крайние партии.