Пятница, кольцевая
Шрифт:
Наконец мы остались одни. Джейсон подошел ко мне и присел на диван. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные», — сказал он с улыбкой. Я взяла его руку и поцеловала. Потом прижалась к ней щекой и закрыла глаза — будь что будет! Он не смог сдержаться — притянул меня к себе и стал целовать. Потом поднял с дивана, усадил к себе на колени… По канонам нашей церкви это было чуть ли не святотатство. А я умирала от счастья, чувствуя, как дрожит его тело; он был как зверь в засаде: весь подобрался и вот-вот совершит прыжок…
И
— Уходи, — сказал он, — не прикасайся ко мне больше.
— Я люблю тебя, — сказала я, — для меня ты — свет миру и соль земли.
— Я знаю, — ответил он, — но мы не можем быть вместе, пока ты не стала лидером.
— Я не собираюсь им становиться, — сказала я. — Мне нужен только ты. И Бог.
— Если тебе нужен Бог, — сказал он, так и не обернувшись ко мне, — ты должна соблюдать законы, по которым живут христиане.
— Да с чего ты взял, что ваши законы правильные?! — закричала я. — Во всем мире люди верят в Бога, но при этом не боятся целовать друг друга. «Бог есть любовь», если ты забыл!
— Мир — это мир, — сказал он резко, — а церковь — это церковь. И если ты хочешь быть настоящей ученицей Христа, ты должна хотеть изменить этот мир. И прежде всего начни меняться сама.
— Как же я должна измениться? — спросила я. — Перестать любить?
— Ты должна приводить в церковь как можно больше людей, и только потом, когда станет очевидно, что для тебя на первом месте Бог, а не я, тогда мы сможем позволить себе быть вместе.
Я слушала и понимала, что это говорит не он, а та бредовая идеология, которой он обязан следовать. У него даже голос стал другим. А сам он как будто старался скорчиться — втягивал голову, сводил плечи, обхватывал себя руками. Я тогда не могла презирать его за это — еще любила.
Я ушла. Молча. Ничего больше ему не говоря. Но уйти из церкви я еще не решалась: за те полгода, что я там провела, она заменила для меня всех прежних друзей, весь прежний образ жизни. Из прошлого осталась только учеба, но даже училась я как-то уже по инерции, без того интереса, что раньше.
— А твои родители? Как они ко всему этому относились?
— Очень плохо. Но дальше разговоров дело не шло. Наверное, они понимали, что если давить, будет только хуже: я ведь считала, что «враги человеку домашние его» — так нам все время внушалось на проповедях.
Дело шло к Пасхе. Она была поздней в том году; все уже цвело — вишни, яблони, черемуха. И одуванчики — желтым ковром. На общих собраниях мы все послушно ликовали, а наедине с собой я не знала, к кому бежать и на чьем плече разрыдаться, — Джейсон ко мне даже не подходил. Однажды в воскресенье, после причастия, он сообщил нам, что церковь в Москве окрепла достаточно, чтобы послать миссионеров и в другие российские города. Сам он вызвался поехать в Екатеринбург, а у нашей группы будет новый лидер.
Тут Джейсон впервые за все последнее время взглянул на меня. Это был странный
В тот день я вышла из квартиры Джейсона вместе со всеми, перебрасываясь шутками, дошла до метро, а затем «вспомнила», что мне якобы нужно срочно позвонить. Я пошла к ближайшему автомату и, сняв трубку, дождалась, пока братья и сестры во Христе спустятся в метро. А затем вернулась к Джейсону.
Я позвонила в дверь и услышала, как он подошел. Очевидно, он посмотрел в глазок, потому что открывать не стал.
— Неужели ты боишься даже поговорить со мной? — спросила я его из-за двери, зная, что он все слышит.
— Если правый глаз твой искушает тебя, вырви его, — ответил он.
Я слышала его голос в последний раз. За этим голосом уже стоял не Джейсон, которого я любила, а безликий лидер церкви Истинного Бога.
Это было все. Мой новый мир, мир Христа, в который я влилась с такой любовью и надеждой, перестал существовать. Бог перестал существовать. Мне казалось, и я тоже перестаю существовать.
Через три дня я заболела, странно и очень серьезно: красная сыпь на лице и на теле, температура — за сорок. Опасаясь комы, врачи «скорой помощи» отправили меня в больницу, и диагноз был неожиданный — корь. Позже выяснилось, что в детстве мне не сделали прививку.
И где я могла подцепить эту детскую болячку? Но оказалось, что во взрослом возрасте детские болячки переносятся крайне тяжело. А тяжелее всего было то, что в больнице меня не навещал никто, кроме родителей. Со старыми друзьями я порвала сама, а новые были слишком заняты, приглашая людей в церковь на улицах и в метро, чтобы вспоминать о тех, кто болен.
Выписавшись из больницы, я все равно продолжала чувствовать какой-то разлад в организме, и вскоре он стал очевиден. Я перестала четко видеть предметы: и цветы на деревьях, и листва расплывались перед глазами. Одуванчики становились не ковром, состоящим из множества ворсинок, а одной желтой пеленой. Вирусный кератит — заболевание роговицы глаза; распространенное осложнение после кори. Представь себе только: еще полвека назад я могла бы от него ослепнуть!
— Но ты ведь вылечилась? — тихо спросила я.
Саша кивнула.
— Хотя, придя в церковь на Пасху, я все еще видела довольно плохо, — продолжала она. — Церкви к тому времени уже не хватало зала на Новом Арбате, они собирались в Московском Дворце молодежи. Ты представляешь себе этот огромный зал? И вот весь он битком набит людьми, члены церкви носятся по рядам, выискивают новичков, дарят им Библии, стараются увлечь разговором. «Ты веришь в Бога, Саша? Да? Аминь! Это здорово! Потому что ты пришла туда, где можно верить по-настоящему. А ты веришь в то, что Христос воскрес из мертвых?» — «Ну да…» — «Классно! Аминь!» Таким вот языком они разговаривали, а «аминь» вообще было что-то вроде присказки. Если проповедник какое-то время не слышал реакции зала, он спрашивал: «Вы со мной, церковь?» И все с готовностью кричали: «Аминь!»