Пятьсот веселый
Шрифт:
Генка и Арвид вцепились в брус и тоже завопили что-то ликующе-несуразное.
— Что вы? — подбежал испуганный воплями Николай, но увидел только хвост убегающего поезда, тормозную площадку, на которой скорчившись сидел то ли безбилетник, то ли железнодорожник в брезентовом плаще с капюшоном.
Ребята еще долго не могли успокоиться.
— Эх-ма! — вздохнул Николай, направляясь к своему месту, где стояли чемоданы Владимира Астахова. — Хороший парень Володька. Но гордый, строптивый. А зачем, к чему? Жил бы себе поживал да добра наживал.
— Опять пошел деньги считать, — сказал Арвид.
— Да откуда у него деньги? — удивился Генка. — Он всю дорогу у Владимира просил…
— Много ты знаешь! Есть у него деньги. И еще сколько! Смотри!
Генка без особого интереса посмотрел вниз. Николай действительно пересчитывал деньги. Выражение его лица поразило Генку. Морщинистые губы шевелились, обычно тусклые, глубоко запрятанные глаза теперь красновато поблескивали, а все лицо, сосредоточенно-восторженное, показалось Генке жутким, хотя Николай улыбался. Никогда еще Генка не видел улыбки скупца, не думающего о том, что эту улыбку могут увидеть другие люди. Ох, какое это было полубезумное, сладострастное, страшное и жалкое лицо!
Николай вел какой-то свой, особый счет. Отсчитав несколько бумажек, он засовывал их в один карман, потом снова считал и клал деньги уже в другой карман пиджака, а одну пачку почему-то затолкал в мешок. Толстые пальцы его вздрагивали мелко-мелко.
— Эй, Николай, припрячь подальше! — насмешливо крикнул Арвид.
Николай вздрогнул. Лицо его как будто захлопнулось, запоздало припрятывая пробившуюся наружу суть.
— Вот черт рыжий! Помешал! — с досадой просипел он, потом отвернулся от ребят, запрятал несчитанную пачку денег глубоко в мешок и долго возился, завязывая его.
— Зачем тебе деньги, Николай? — настырничал Арвид. — Без денег ведь лучше, спокойнее.
— Дурак ты, — кудахтнул Николай — он так смеялся иногда. — Вот поживешь с мое, тогда узнаешь, зачем люди живут на белом свете. А зачем люди живут? Чтоб жить-поживать и добра наживать. Раньше все сказки такими вот словами заканчивались. А кто эти сказки сочинял, не дурак был, а в корень глядел.
Арвид посмеивался, ему было все равно, как развлекаться: все лучше, чем ехать молча. А Генка не знал, что сказать Николаю, потому что сам никогда не имел денег и не думал о них. Было только противно: слова Николая казались мокрыми, скользкими и унизительными.
…Будто оправдываясь перед пассажирами за все свои прежние задержки, пятьсот веселый резво домчал их до Казани. Город запомнился Генке кремлем, видневшимся вдалеке, и симпатичной смуглой татарочкой, стоявшей с велосипедом возле переезда. Правда, обидно, что татарочка посмотрела на ребят не только с любопытством, но и с жалостью. Это немного расстроило Генку. И опять встала перед глазами Лена…
— Арвид, а ты хоть немножко помнишь Ригу? — спросил он приятеля, чтобы отвлечься.
— А
— А я только на открытке Ригу видел. Башни там красивые — тонкие, как копья…
— Точно, — оживился Арвид и вдруг настороженно спросил:
— Хочешь, я тебе стихи про Ригу прочитаю?
— По-русски или по-латышски?
— По-латышски ты, отличник, не поймешь. Но есть одно на русском…
— Сам сочинил? — поинтересовался Генка.
— Сам, — высокомерно заявил Арвид, чтобы прикрыть свое смущение. — Только ты, хоть и отличник, не поймешь ничего!
— Ну, читай, послушаю.
И Арвид начал читать. Генка не был знатоком, но сразу почувствовал, что в этих стихах идут в обнимку искренность и наивность. Особенно запомнились две строчки:
Башни Риги, вы целились а небо,
А вонзились вы в сердце мое.
— Ну как? — Арвид даже покраснел, что с ним случалось не так уж часто.
Генке стихи, в общем, понравились, но он постарался ответить как можно суше и нейтральнее:
— Ничего. Даже не подумаешь, что оболтус вроде тебя может так сочинить.
Они немножко поругались, но без злости, скорее просто для разнообразия.
— Чего опять не поделили? — просипел Николай, который, как ни странно, стал меньше кашлять, по крайней мере днем. — Заняться вам нечем, вот и плетете… Эх, быстрее бы домой добраться, к мясу, к молочку поближе!
И Николай опять забубнил о барсучьем жире и медвежьем сале, о «пользительности» молока, о том, как добротно и здорово он устроит свою жизнь дома, где, возможно, и женится, если найдет толковую, работящую жену… А Генка в который раз со сладкой грустью вспомнил о Леночке. Эх, пятьсот веселый! Эх, разлучник!.. А колеса беспечно отстукивали километры, тщетно пытаясь убедить Генку в том, что время и расстояние — лучшие лекарства от любви.
Вечером Николай подошел к Генке.
— Слушай, возьми себе костюм, и парнишка пусть себе выберет, что пожелает…
Лицо Николая, перепаханное морщинами, было напряженным, казалось, кашель вот-вот набросится на него.
— Ты о чем, Николай?
— Да о барахле об астаховском.
Генка отступил на шаг и протестующе замахал руками:
— Мне ничего не надо, я все отвезу по адресу. Николай сжал руки перед грудью и зашептал прямо в лицо отступающего Генки:
— Ну, скажи, паря, зачем тебе везти барахло?
Володьке оно и не надобно. Отец у него профессор. Академик! А для меня это — богатство. На курорт мне надо, масло, молоко покупать. И сало барсучье небось дорогое. А, Генка?
— Да замолчи ты! — крикнул Генка, и ему самому стало стыдно за свой визгливый голос: он никогда так еще не кричал. — Ты действительно… — Генка хотел сказать «раб», но едва-едва сдержался. — Я все отвезу по адресу, — твердо повторил он.
Николай вдруг надсадно закашлялся. Лицо его стало почти черным.
Генка залез на полку, где уже сладко посапывал Арвид.