Пятый арлекин

Тодоров Владимир

— Оставь в покое нашу внутреннюю политику, не тебе в ней разбираться, — зло проговорил Неживлев, уязвленный снисходительным, ласковым тоном Глайда, — как это будет выглядеть юридически, мы что — пойдем в нотариальную контору? — он криво усмехнулся, чувствуя ненависть к холеному пройдохе из посольства.

— Мы оформим это письменно, и если я тебя потом обману, ты отдашь копию в любую нашу газетенку, они будут только рады смешать меня с грязью. У нас это любят, ты еще за это получишь тысяч пять долларов. И мне тогда несдобровать. Теперь понял, что я веду честную игру?

— Скажи мне, Норт, — Семен Михайлович немного успокоился (сумел все-таки кадровый разведчик провести матерого жулика, но дилетанта в подобных ситуациях), — Краснов тебе не звонил?

— Нет, не звонил, но даже если бы и звонил, то помогать я ему не стану. Я не пересылочное бюро. Тебя — да, а он пусть выкручивается сам. И ни слова ему о нашем соглашении. Понятно?

— Понятно, это в моих же интересах.

— Когда я смогу ознакомиться с содержимым сейфа? Желательно поскорее. Отправь свою красотку куда-нибудь на юг. Без нее все будет

сделать значительно легче.

— Отправлю, тем более, что она в последнее время жаловалась на усталость.

— Усталость? — Глайд, зная семейную жизнь Неживлева, искренне удивился, — она что, устроилась на работу?

— На какую еще работу, просто устала от жизни…

— Тогда отправляй ее немедленно, за время ее отсутствия ты укатишь в турпоездку. За две недели, если дернешь связи тестя, ты свободно будешь в Париже. Больше не тяни, иначе я не смогу выдать никаких гарантий твоей безопасности. Чекисты, если только выходят на след, все делают основательно, это только в наших детективных романах они выглядят круглыми дураками. Ты ведь помнишь нашумевшее дело полковника Пеньковского? Знаешь, сколько работников нашего посольства «спалилось» тогда? А считали, что все проходит чисто и никакой слежки. Так что, торопись. Искренний совет.

— Норт, тебе нужны фотокопии документов из сейфа или сами подлинники?

— Подлинники, дорогой Сэм, только подлинники. Не суетись, пока их хватятся, ты уже будешь сидеть на Монмартре и пить «мартель». Впрочем, лучше ты будешь сидеть на тайной квартире, чтоб не светиться. А потом — в Штаты. Кстати, тесть твой случайно не в Афганистане?

— Нет, в ГДР.

— Жаль, а то бы можно было сделать идеальную игру. Ладно, и это неплохо. Что-нибудь придумаем. Постарайся, чтоб через пару дней твоей жены в квартире и духу не было. И сразу — к делу. Все. Вот тысяча долларов, а то расписался, а денег не получил. Это, по нашим понятиям, очень плохо. Такая рассеянность не приветствуется среди акул Уолл-Стрита! — рассмеялся, довольный собственной шуткой, Глайд. Давно в его шпионской и коммерческой деятельности не было такой фантастической удачи: больше миллиона в кармане и содержимое сейфа действующего генерала! Он незаметно отвернул голову и сплюнул через плечо. Как и большинство католиков он был очень суеверен, сотрудник посольства Нортон Глайд, он же Вейцман, Шульц, Гринбаум и прочие имена, которые прикрывали его шпионскую деятельность в ряде европейских стран, естественно, включая и социалистические. ЦРУ своих шпионов в подставных именах не ограничивало…

В тот же день Вероника Рожнова, подъехав на такси к загородной даче Олега Михайловича Карнакова, безуспешно прождала его более полутора часов под холодным дождем, одетая в одно лишь легкое полупрозрачное платье (с учетом его необыкновенной эффектности и прогноза погоды, обещавшего в тот день двадцать три градуса выше нуля, и, по обыкновению, не совпавшего с реальной температурой). Поначалу, то есть в первые полчаса ожидания, Вероника на что-то надеялась, потом в ней зародилась обыкновенная бабья злость: наобещал, наговорил и пропал, а может и того хуже — надсмеялся, а сейчас из окна соседней дачи с приятелем наблюдает за провинциальной дурой, которая поверила, что можно за одну встречу получить в награду бриллиантовое кольцо, «Подлец! — шептала вслух Вероника, идя по шоссе в сторону города. Ее обгоняли легковые машины, некоторые замедляли ход или же вовсе в открытую останавливались, приглашая подвезти, но Вероника, ослепленная ненавистью, не замечала их, да и не хотела замечать. — Все вы на одно лицо, кобелины проклятые! — выкрикивала она в отчаянии, к тому же боясь простудить легкие. Болезней она очень опасалась, думая, что любая из них может отложить отпечаток на ее красоту. — Кому я буду нужна больная и некрасивая? Даже разлюбезный Рожнов и тот откажется от меня и найдет другую. В провинции красивых женщин тьма, и каждая хочет вырваться в столицу…»

Устав от непривычной ходьбы. Вероника все же села в «Жигули», но всю дорогу молчала, несмотря на то, что шофер с модной козлиной бородкой томно растягивал гласные и всячески пытался соблазнить красивую пассажирку. Он даже не взял с нее денег, надеясь хоть этим произвести на нее благоприятное впечатление. Но Вероника не обратила на этот широкий жест никакого внимания и молча вбежала в подъезд. Она ворвалась в квартиру и закатила истерику несчастному романисту, ломающему голову над тем, куда запропастилась его жена, обычно предупреждая даже о коротких отлучках из дома. Но в этот раз Вероника, окрыленная призрачными надеждами на будущую волшебную жизнь, не посчитала нужным предупредить Петра Николаевича или хоть как-то оговорить свое отсутствие. Она немедленно сбросила с себя в коридоре остывшее холодящее платье и быстро забралась в ванную комнату под горячий туш. Затем, отойдя от всего пережитого, неожиданно ощутила любовь к своему непрактичному слабому Рожнову, старающемуся подражать таким сильным людям, как мерзавец Карнаков или Краснов. Ее в тот вечер тоже покоробили их действия в отношении беззащитного Горина. Она прижалась к Петру Николаевичу и горько заплакала, приговаривая сквозь слезы, что сделает его великим писателем, что всю свою дальнейшую жизнь она положит на семейный алтарь, чтоб он только мог спокойно творить и выпустить собрание сочинений. Обласканный Рожнов, хотя и не понимал причины такой внезапной перемены по отношению к нему, все же был очень польщен и даже поклялся в душе избавиться от случайных связей и, в свою очередь, сделать жизнь преданной Вероники счастливой и безоблачной, заработать много денег и перестать зависеть от всяких неучей, вроде Краснова или ему подобных.

Заплаканная Вероника уснула на плече Петра Николаевича и он, ощутив себя от этого простого естественного положения сильным, почему-то вспомнил Сашеньку Караваеву.

«Хорошо бы ее повидать и поговорить, — с тоской подумал Петр Николаевич, потому что рядом с порядочными людьми и сам ощущал себя, пусть ненадолго, тоже порядочным, способным на хорошие бескорыстные дела и поступки. — Хоть бы адрес спросил у нее, — рассеянно рассуждал Рожнов, поглаживая с нежностью волосы уснувшей Вероники. — Чудная ты моя, славная, я тебя, оказывается, недооценивал, твою преданность, заботу обо мне. Собрание сочинений моих ждет… Глупенькая провинциалочка, да кто же выпустит при живом человеке собрание его сочинений… Вот умру, тогда конечно все забегают, засуетятся, тогда я им всем не конкурент. Постой-постой, а где же тебя носило с самого утра?! — вдруг встрепенулся, расслабленно предавшийся мечтаниям о собственном будущем живой классик Рожнов, — впрочем, имею ли я право на вопросы, когда сам живу в моральной грязи? Но ведь так было не всегда…» Вспомнил себя Петр Николаевич в юные годы, когда на слете молодых начинающих писателей читал придуманный им рассказ про винтовочную гильзу, найденную в лесном, заросшем травой окопе, с запиской погибшего солдата, почти что ровесника Рожнова. «Мама, — писал солдат перед смертью, — мы с тобой не свидимся, но моя смерть приблизит нашу Победу. Пусть хоть на один час или одну минуту. Обнимаю тебя. Навсегда твой Саша». Он читал и сам чуть не плакал, и зал искренне откликнулся на его рассказ аплодисментами, некоторые пожилые женщины плакали, каждая вспоминая о своем. Рожнов же отнес это за счет проникновения своего таланта в людские души. Его стали охотно и много печатать, он чувствовал себя на вершине славы, ревниво относился к малейшей критике в его адрес по поводу очередного произведения. На последнем курсе литинститута написал роман о строителях нового города в степи. Роман был лживым от начала до конца. Петр Николаевич прожил в этом городе три дня, но он уже тогда знал, что и о чем нужно писать, чтоб это понравилось редактору и издательству, и, естественно, общественности. Идея романа, проникнутая пафосом строительства новой жизни и верой в будущее, была наверняка созвучна задачам эпохи, но Рожнов не верил ни одному своему слову и в душе презирал своих героев, променявших теплые уютные квартиры на морозную необжитую степь.

Подобная раздвоенность и привела Рожнова очень скоро, даже скорее, чем он мог предполагать, к распаду, внутреннему цинизму, какому-то моральному пьянящему разврату, когда в душе легко перейдены границы существующих общечеловеческих норм и принципов. А тут еще подвернулся Неживлев… И заметался Петр Николаевич между реальной жизнью, где образцами для подражания избрал Неживлевых и Красновых, и придуманной, которую описывал в своих бессмертных, с его точки зрения, произведениях. Иногда даже с упоением думал о себе: вот он я какой идейный, хрен меня укусишь или придавишь. А жизнь оказалась глубже и справедливей, и подставила ножку неожиданно, в расцвет его творческих сил: запрезирал себя Рожнов за трусость, приспособленчество, лживость, пресмыкание, которое четко ощущал в присутствии Неживлева, не в силах повести себя с ним решительно, не унижая своего человеческого и писательского достоинства. Впрочем, писательское достоинство Петра Николаевича заключалось в апломбе и книжечке члена Союза писателей СССР, которую он постоянно носил при себе и показывал к месту и не к месту.

«Шут я гороховый, вот кто! — совсем уж неожиданно и зло подумал о себе Рожнов, — я ведь умнее их, а они меня за клоуна держат. „Кажется, кое-кто забыл о своих обязанностях!“ Ничего, придет срок — они у меня попляшут! — эта безотносительная угроза немного успокоила его, — а Сашенька молодец, все что хотела в лицо им бросила. Вот бы мне такую жену, и я может быть стал бы другим, перестал бы ходить к этим… — он не подобрал нужного слова и снова переключился на мысли, которые у него возникли в самом начале. — А ведь Вероника неспроста отсутствовала… — и вдруг с прозорливостью душевнобольного догадался, что ходила его Вероника Матвеевна к кому-нибудь из троих: Неживлеву, Краснову или Карнакову, потому и в ванную сразу же забралась, полезла отмываться от грязи и скотства. — Ах ты потаскуха! — внезапно заорал, уязвленный своими подозрениями Рожнов, спрыгивая с дивана. Голова Вероники при этом прыжке завалилась навзничь, она проснулась и не могла сразу понять, где она и что происходит, а ей так было только что хорошо и уютно. — Шлюха! — надрывался Рожнов с пеной на губах, — где была?! Думаешь я не знаю, что Карнаков назначил тебе свидание?! — Он назвал фамилию Карнакова наугад и увидел по глазам Вероники, что попал в самую точку и догадываться уже ни о чем не нужно, и так все ясно. — Так я прав?! Дрянь! Дрянь! Дрянь!»— он наклонился над пытавшейся подняться Вероникой и хлестал ее по щекам, потом принялся душить, чувствуя в своих слабых, не привыкших к физической работе, руках неожиданную остервенелую силу. И только когда Вероника стала задыхаться и хрипеть, отпустил ее и с ужасом принялся всматриваться в свои пальцы, будто увидел в них что-то для него необычное. Вероника молча сползла с дивана и, став на колени, пыталась растереть шею, потом неловко поднялась и, не говоря ни слова, подошла к шкафу и стала собирать свои вещи.

— Вероника! — простонал в ужасе Рожнов, — ты что это делаешь? Боже мой, что я натворил!.. Прости меня, умоляю, прости, прости… — как у всех слабых и безвольных людей приступы ярости у него быстро сменялись депрессией и самоуничижением. Он ползал вокруг Вероники на коленях, но она молча пнула его ногой, даже не поглядев куда попала и без желания ударить больнее, пнула просто, как пинают надоевшую комнатную собачку. Рожнов попытался поцеловать эту унизившую его ногу, но вновь ощутил прилив ярости. — Так это все-таки был Карнаков? Я убью его, немедленно! Все, я так решил. Отсижу сколько положено и вернусь человеком, который ничего не боится. Тогда вы у меня все попляшете, будете знать, на что я способен! — Рожнов лихорадочно принялся одеваться.