Пыль Снов
Шрифт:
Ассейл выпил вино. Странник оскалился: — Жалкие слова. Но твои прятки окончились, Костяшки.
Сечул Лат улыбнулся старому титулу, и это была горькая улыбка. — Наше время утекло.
— Так было. Но ныне все возродится.
Сечул покачал головой. — Ты правильно сдался в прошлый раз…
— Это была не сдача! Меня вытеснили!
— Тебя заставили отдать то, чего ты оказался недостоин. — Мрачные глаза поднялись, захватывая взор Странника. — К чему роптать?
— Мы были союзниками!
— Да, были.
— И станем
— К твоему Пустому Трону, да.
— Битва грядет. Слушай меня! Мы можем изгнать жалких новых богов. Мы можем утопить их в крови! — Странник подался вперед. — Боишься, что против них выйдем лишь мы двое? Уверяю, старый друг, в одиночестве мы не окажемся. — Он снова расслабился, уставился в огонь. — Твои смертные родичи, должно быть, нашли новую силу, заключили новые союзы.
Костяшки фыркнул: — Ты доверишься миру и правосудию Форкрул Ассейлов? После всего, что они с тобой сотворили?
— Я умею узнавать необходимость.
— Эрастрас, мое время подошло к концу. — Он пошевелил пальцами. — Оставляю всё на Близняшек. — Ассейл улыбнулся. — Лучший мой бросок.
— Отказываюсь верить. Ты не станешь в стороне перед грядущим. Я ничего не забыл. Помнишь силу, которой мы когда-то владели?
— Помню. Думаешь, почему я сижу здесь?
— Я хочу эту силу. Снова. И получу.
— Зачем? — спокойно спросил Костяшки. — Чего ты ищешь?
— Всего, что потерял!
— Ах, старый друг, ты не помнишь всего.
— О?
— Да. Ты забыл, что потерял в самом начале.
Повисло молчание.
Странник встал и отошел, чтобы долить вина. Вернувшись, поглядел на приятеля — Старшего сверху вниз. — Я пришел сюда, — произнес он, — не только ради тебя.
Костяшки моргнул.
— Я намерен призвать весь Клан Старших. Всех, кто выжил. Я Владыка Плиток. Они не смогут отказаться.
— Нет, — буркнул Костяшки. — Этого мы не сможем.
— Где она?
— Спит.
Странник скорчил гримасу. — Это я и так знал, Сетч.
— Сядь, Эрастрас. Прямо сейчас. Прошу. Давай просто… посидим. Выпьем за память дружбы. И за невинность.
— Когда кубки опустеют, Костяшки.
Он сомкнул веки, кивнул: — Так и будет.
— Больно видеть тебя таким, — сказал, усевшись, Странник. — Мы снова сделаем тебя прежним.
— Дорогой Эрастрас, ты ничему не научился? Времени плевать на наши желания, и ни один из существовавших богов не был безжалостнее времени.
Странник прищурил глаз. — Погоди, пока не узришь мир, который я переделаю. Ты вновь встанешь у Пустого Трона. Вновь познаешь наслаждение неудач, повергая мечтающих о лучшей доле смертных. Снова и снова.
— Помню, — пробормотал Костяшки, — как они сетовали на невезение.
— И пытались ублажить судьбу все новыми жертвами крови. На алтарях. На полях брани.
— И в темных сделках души.
Странник кивнул — обрадованный, утешенный.
Он может еще немного отдохнуть здесь.
— Тогда расскажи мне, — предложил Костяшки, — историю.
— Какую историю?
— О том, кто взял у тебя глаз.
Странник поморщился и отвернулся. Хорошее настроение испарилось. — Смертные, — буркнул он, — съедят всё.
В башне Азата, в комнате, бывшей целым миром, она спала и грезила. Грезы ее жили отдельно от времени, и потому она вновь брела по местности, умершей тысячи лет назад. Но воздух все еще свеж, небо над головой чисто, сверкает ртутным блеском — как в день яростного рождения. Со всех сторон здания, ставшие грудами обломков, кривыми костлявыми курганами. Прошедшие потопы запятнали все илистой грязью до уровня ее бедер. Она шла, удивляясь и даже не веря глазам.
Только это и осталось? Трудно поверить.
Курганы выглядели странно одинаковыми — груды камня почти идентичного размера. На улицах не было видно мусора; даже грязь облепила все аккуратной ровной коркой.
— Ностальгия, — произнес голос сверху.
Она встала, подняла глаза на белокожую фигуру, усевшуюся на одном из курганов. Золотые спутанные волосы отросли, в них появился намек на какой-то алый оттенок. Белый двуручный меч прислонен к боку, и кристальное навершие рукояти сверкает под ярким солнцем. Оно принимает много форм, это существо. Одни прекрасные, другие — как эта — подобные плевку в глаза. Кислотой.
— Твоя работа, так?
Рука провела по эмалевому лезвию — касание любовника, заставившее ее вздрогнуть. Он сказал: — Мне противна твоя небрежность, Килмандарос.
— А ты делаешь смерть столь… опрятной.
Он дернул плечами: — Скажи, если в последний свой день — или ночь, без разницы — ты обнаружишь себя в постели, в комнате. Слишком слабой, чтобы встать, но еще способной оглядеться — но не больше. Скажи мне, Килмандарос, не утешит ли тебя опрятность всего, что увидишь вокруг? Ты будешь понимать, что оно останется и после, неизменное, привязанное к медленному, весьма медленному ритму увядания?
— О чем ты спрашиваешь, Оссерк? О ностальгии по комнате, в которой я сейчас сижу?
— Не это ли финальный дар смерти?
Она подняла руки, показав ему кулаки. — Иди сюда, получи мой дар, Оссерк. Я знаю это тело, лицо, которые ты мне явил. Я знаю искусителя, знаю слишком хорошо. Иди же сюда. Неужели ты не скучаешь по моим объятиям?
И Оссерк хихикнул в ужасной яви сна. Таким смехом, который врезается в жертву, злобно сжимает горло. Презрительный, лишенный сочувствия смех его говорил: «Ты мне больше не интересна. Вижу твою боль, и это меня веселит. Вижу, что ты никак не избавишься от пустячка, который я легко выбросил, от заблуждения, будто мы все еще нужны друг другу».