Пылающие алтари
Шрифт:
Уже в сумерках Томирия в знак глубокого уважения к иноземцу сама внесла в хижину четырехногий каменный алтарь и разожгла огонь, который будет гореть, не угасая, пока жив хозяин хижины. Верховная жрица бросила в пламя зерна какого-то растения, и ноздри защекотал приятный, пряный запах.
— Входи, брат Дион, в дом свой, пусть вечно сопутствует тебе счастье, — широким жестом пригласила эллина Томирия.
Эллин и со своей стороны позаботился о том, чтобы защитить дом от нечистой силы. Прежде чем войти в хижину, он незаметно перекрестился.
Уставший после длительного похода Дион устроился на каменном ложе и мгновенно уснул. Он — не слышал, как
Гобрий разбудил Диона, едва на востоке засерел небосвод. Он молча потянул эллина за руку из хижины. Тому пришлось подчиниться. В крепости не было видно ни одного человека, хотя двери везде раскрыты и пологи откинуты. Из шатров и хижин не раздавалось ни единого звука. Словно крепость была в спешке покинута обитателями при известии о внезапном приближении грозного противника.
Гобрий и Дион пересекли пустынный нихас и через распахнутые ворота вышли к реке. Дион различил на берегу какую-то темную, непрерывно движущуюся массу. Навстречу им неслись странные звуки, напоминавшие не то шорох волны у прибрежной гальки, не то густые и частые вздохи какого-то невидимого чудовища, выползшего из воды перед рассветом подышать свежим воздухом. И только подойдя ближе, он понял наконец, что перед ним — толпа.
У реки собралось все население степной крепости. Чуть в стороне пастухи охраняли стадо жертвенных животных — несколько овец, коров и лошадей. Молодые жрицы испытывали их, брызгая холодной водой. Овцы и коровы переносили утренний душ равнодушно. Встряхивались и фыркали только лошади. Значит, именно они угодны богу. Их сразу отделили от стада.
Ждали восхода солнца. И чем ближе придвигался этот момент, тем меньше движения было в толпе. Удивительная тишина разливалась вокруг. Смолкли ночные шумы степи, а дневные еще не успели возникнуть. Люди замерли, повернув головы на восток, только лица их смутно белели в предрассветной мгле. И люди, и степь, и река, и небо, казалось, ожидали чего-то таинственного, что должно было вот-вот родиться.
Диону невольно вспомнилось утро его крещения. Та же приподнятость настроения. Та же торжественность. То же ликование души. Так почему же истинные и ложные боги возбуждают одинаковые чувства? А может быть, дело тут вовсе и не в богах, а в самом человеке?..
Первые лучи, пробившиеся из-за неровной гряды холмов, окрасили в розовый цвет далекий небосвод. И вот выкатилось над горизонтом великое светило и обратило свой сияющий лик ко всему сущему на земле. Вопль ликования вырвался из людских глоток. Защебетали птицы. В реке что-то заурчало, забухало. Все живое, встречая новый день, славило солнце торжественным гимном.
Хор жриц во главе с Томирией обращается к божественному светилу с приветствием и просьбами:
— О лучезарная, непостижимая, вечная Папануа, пославшая нам свою дочь Солнце! Кланяемся тебе и Матери-Солнцу
Воины закалывают животных. Купая руки в дымящейся крови жертвы, жрицы наполняют до краев ритуальные кубки и несут к укрепленному рукоятью в земле мечу-акинаку. Они опрокидывают их над почерневшим лезвием. Темно-красная пенящаяся кровь стекает на землю. Так сираки одаривают еще и грозного бога Ахардея, покровителя воинов.
— Пошли, лучезарная, счастья в каждую хижину, урожай в поле, изобилие корма на пастбищах! Дай приплод скоту! Дай племени крепких младенцев — добрых воинов, красивых жен!
Начинается пир. Вареное мясо, кымыз-кулала и лепешки заготовлены еще с вечера. На только что разожженных кострах жарится мясо жертвенных коней. В воздухе висит запах густого дыма и свежей крови. Пламя костров отражается в металле мечей и воинских доспехов. Сираки пьют кымыз-кулалу. Ковши то и дело идут по кругу, наполняя опорожненные кубки. Почти у всех в руках большие куски мяса. В ход идут ножи и зубы. Жир течет по голым волосатым рукам, капает на подолы полотняных рубах, на землю.
Смех, звон доспехов, гром бубна и тимпанов. Веселый свист костяных свирелей. Неуклюже прыгают лохматые старики. Видимо, кымыз-кулала уже ударила в голову.
Приносят скатанный в трубку большой ковер. Музыка становится мелодичнее, протяжнее, нежнее, как дуновение утреннего ветерка. Почти не касаясь земли носками мягких сапожек, грациозно изгибаясь, кружатся вокруг ковра девушки в ярких пурпурных одеждах. Солнце искрится в золоте браслетов и диадем, в больших, мерно покачивающихся серьгах.
Одна за другой выходят на ковер степные красавицы. Они то плывут легко, распластываясь над фантастическим узором ковра, то вдруг устремляются ввысь, вызывая возгласы восхищения. Зрители подбадривают танцовщиц ударами чаши о чашу, звоном мечей…
На ковре высокая девушка с сильным, но еще не развившимся телом. Она полна юной прелести, как раскрывшийся бутон асфоделя [37] . Лишь кусок легкой ткани, расшитый золотыми звездами и отороченный черной каймой, прикрывает бедра. На черных блестящих волосах — серебряная диадема. Тройная петля жемчужного ожерелья сбегает на грудь. На узких запястьях глухо позванивают массивные браслеты. Причудливое сверкание украшений оттеняет чистые, четкие линии тела.
37
Асфодель, или асфодил — род растений семейства лилейных с узкими прикорневыми листьями и высокими стеблями, которые заканчиваются кистями красивых белых цветков.
Люди замерли снова, как перед восходом солнца. Тишина опустилась над степью. Осталась только мелодия, печальная, едва слышная, да эта девушка, сверкающая, словно дочь Солнца.
И танцевать начинает она по-особому, не так, как другие. Тело еще неподвижно, но линии его уже струятся, неуловимо меняясь. Звуки музыки нарастают, в мелодию вплетается тихий, редкий перезвон тимпанов. Гибкое тело становится подобно колеблющемуся языку пламени. Все сильнее и сильнее раскачиваются бедра. В такт им плавно, будто крылья, движутся руки, грудь выдается вперед, еще больше подчеркивая сходство девушки с прекрасной неведомой птицей. Кажется, что она вот-вот сорвется с ковра и улетит, навсегда исчезнув из глаз очарованных зрителей…