Пылкий любовник
Шрифт:
Первое время Мю читала почти по складам, осиливая едва ли пару страниц за вечер, но теперь, по прошествии всего трех недель, освоилась и шпарила вполне бегло, с выражением, да и просто артистично. Особенно мастерски она имитировала акцент индейца Джо – у Билла даже мурашки по спине бежали.
Да, его дочь изменилась на глазах. Уходили в прошлое грубость и порывистость, на смену им шли грация и обаяние юной кокетки. Платье она надевала теперь каждый вечер и чувствовала себя в нем совершенно свободно. Словом, жизнь становилась похожей
Однажды Билл не выдержал и заговорил с Морин об успехах Мю. Было это уже поздней ночью, когда девочка заснула, а Морин и Билл сидели в плетеных креслах на веранде и пили яблочный сидр из высоких глиняных кружек.
– Честно говоря, я потрясен, Морин. Правда, я не уверен, что смогу объяснить это словами... но Мю изменилась на глазах. Ты – отличная учительница.
– Спасибо. Только это еще не совсем так. Я и сама учусь, Билл. Учусь у Мю.
– У этой паршивки можно научиться только яблоки из сада тырить...
Морин внезапно нахмурилась и с громким стуком поставила кружку на пол. Потом повернулась к Биллу – и он невольно оробел, увидев перед собой не привычную милую девушку, а суровую и строгую учительницу, отчитывающую ученика, причем в роли последнего явно получался он сам.
– Видимо, только это она и слышала от тебя, не так ли?
– Это же просто шутка. Ну вроде присказка...
– Да. Присказка. И еще: «яйца мерину помеха», «нарядиться, как шлюха на Пасху», «гребаная вишня» и «если б я имел коня...» – дальше не могу, неприлично. Все это всего лишь присказки. Именно так она к ним и относится.
– Если ты насчет крепких словечек, то я при ней никогда... старался не употреблять. Но она росла в прериях, Морин, среди ковбоев. Ты же понимаешь, люди мы простые...
– Прекрати! Я не туристка из Европы, нечего изображать передо мной «мистера Мальборо»! Ты нормальный современный человек, ты прошел армию, ты получил образование. У тебя хороший литературный язык, ты без труда разговариваешь сложносочиненными и сложноподчиненными предложениями...
– Погоди, Морин, не части. Я, как тот мужик из пьесы, и не знал, что разговариваю всю жизнь такими мудреными фразами...
– Это ты погоди! Ты сейчас цитируешь Мольера, между прочим, а вот знает ли про Мольера твоя дочь? Ей десять лет, но она читает... читала по складам, у нее живой ум, но она не умеет выражать свои мысли на письме. Она знает, что у Милли «офигительная корма», но представления не имеет, что происходит с девочками в одиннадцать-двенадцать лет. Как и когда ты собирался объяснять ей про месячные? Про секс? Про то, чем мальчики отличаются от девочек?
– Морин, я...
– Она выражается, как четырехлетний ребенок, без всякого смущения описывает мне «эту штучку» у «ребят с ранчо» и сетует, что им гораздо удобнее писать зимой. При этом она отлично разбирается в процессе воспроизводства у лошадей и коров. Жаль, что я не могу тебе пересказать ее объяснения, которые она мне дала три дня назад
– Я не понимаю, почему ты злишься.
– Так напряги голову!
– Хорошо. Я согласен, я не очень-то хороший папаша. То есть я ее вырастил, кормил, поил, одевал, но по части воспитания есть недочеты.
– Это уже не недочеты.
– Морин, ты можешь голосить хоть до утра, легче не станет. Да, у нее нет матери. Наверное, мне надо было бы жениться еще раз, привести в дом какую-никакую ба... женщину, но пойми ты, я и представить такого не мог! Чтобы чужая заправляла в доме, который я хотел построить для Мэри Лу! Да и кто знает, какая из нее вышла бы мачеха для Мю?
– Никто тебя силком не женит! Но лишать девочку общения со сверстниками, сделать для нее невыносимым пребывание в школе...
– Это я, по-твоему, сделал? Она же дралась...
– Билл, не будь ребенком. Ты для нее – весь мир. Вселенная. Бог, царь, отец, мужчина, герой. Только ты имеешь значение. Только твой авторитет она признает. Она не просто любит тебя, она – часть тебя. Другого мира просто не существует, он ей не нужен, она о нем не знает. И когда она произносит грязное слово – она не ругается. Она просто говорит на языке своего мира. На твоем языке.
– Так. Ясно. Вот и выяснили. Ну ладно, я виноват, дальше что?
– Ничего хорошего. Я не могу за два месяца вернуть ее в мир остальных людей. Да, она научилась есть и вести себя за столом, не сморкается пальцами, не рыгает и сама стирает свое белье. Да, мы успеем прочитать еще несколько книг, хороших книг. Да, я подтяну ее по грамматике и письму, научу ее умножать в столбик, заставлю вызубрить таблицу умножения. Что дальше?
Билл растерянно посмотрел на раскрасневшуюся, сердитую девушку. Потом тихо и неуверенно произнес:
– Я не знаю, Морин. Когда они сказали, что заберут ее у меня, я только одно и смог придумать – забрать ее и спрятаться у индейцев. Какое-то время мы продержались бы...
– Это глупо, Билл. Ты разозлишь власти, они объявят розыск, еще и невинные индейцы пострадают. Не говоря уж о том, что ты получишь судимость, а Мю отправят в интернат.
– Тогда что мне делать? Что, Морин?
– Не знаю, что! Но тебе – ТЕБЕ, не Мю – придется изменить свою жизнь. Придется вернуться к людям. Придется провести телефон, купить машину, возить ее в город к подругам...
– У нее нет подруг!
– Они ДОЛЖНЫ у нее быть, Билл. Она девочка, которая вот-вот станет девушкой. Она уже чувствует, что с ней что-то происходит, чувствует – и боится этого, потому что инстинктивно стесняется говорить об этом с вами, существами, которым легче писать зимой!
– Господи, Морин, я пытался, но я не смог...
– Она нашла твою книгу на чердаке. Она ее прячет в другом месте, она ее читает – и каждый раз плачет, потому что просто не понимает, что там написано. Билл, она нуждается в помощи!