Шрифт:
Епископ набрал смехотворное войско: тысячу людей, которые вооружены прекрасно, но им не платят, а значит, у них нет причин рисковать собственной шкурой — на свергнутую с кафедры свинью в пурпуре теперь не обращают особого внимания. Говорят, Филипп, ландграф Гессенский, прислал ему две громадные пушки с говорящими названиями: «Дьявол» и «Мать его», — но отправлять свои войска отказался. Он знает, что фон Вальдек пытается уговорить всех соседних мелкопоместных дворян предоставить ему полную свободу действий против
Мы скачем галопом к лесу Вассербергер вдоль по тропе, отходящей от дороги на Тельгт. Молча спешиваемся и ведем лошадей на берег пруда, к традиционному месту привала всех пришедших с севера: животные вдоволь напьются, а старая заброшенная сыроварня укроет нас от дождя и снега.
Сильный холод замораживает пар изо рта у нас на бородах. Мы затаились на сыром мху.
Насчитываем дюжину людей. Аркебузы, выстроившиеся в ряд знамена, маленькая пушка.
— Наемники епископа. — Белый шрам выделяется сильнее, чем обычно.
— Ты узнаешь знамена?
Гресбек пожимает плечами:
— Не думаю. Возможно, капитан Кемпель… Я же тебе говорил, что не был в этих краях уже целую вечность.
— Это люди, готовые драться из-за нескольких монет. Шакалы. Из конфискованного у лютеран и папистов мы можем предложить им более высокую оплату, чем фон Вальдек.
— Гм. Это идея. Но лучше оставаться начеку, наша сила—в единстве.
— Мы могли бы напечатать листовки и распространять их в округе.
— Мюнстер не может бесконечно принимать новых жителей.
— Ты прав. Нам нужно как можно скорее установить контакты с голландскими и немецкими братьями. Мюнстер станет примером. Мы показали, что можно сделать. А почему бы это не повторить в Амстердаме или в Эмдене?
Мы возвращаемся к лошадям и отправляемся в поход производить дальнейшую рекогносцировку.
Решаю все ему рассказать. Я должен знать, на кого можно рассчитывать.
— Матис опасен, Генрих. Он может разрушить то, чего мы добились. Для этого хватит и одного дня.
Бывший наемник как-то странно смотрит на меня: его что-то мучает.
Я продолжаю:
— Не хочу, чтобы все так кончилось. Я познакомился с Мельхиором Гофманом еще до того, как он определил точную дату конца света. Этот день наступил, ничего так и не произошло, и его репутация пророка была уничтожена полностью и окончательно.
Мы скачем впереди остальных: они не слышат нашего разговора.
— У этого человека есть стержень, Герт: он уничтожил деньги, а я, сколько живу на свете, ни разу не слышал, чтобы это было возможно. А он проделал это запросто…
— И заставил замолчать каждого, кто посмел открыть рот.
— Говори прямо. Что ты намерен делать?
Надо сказать ему.
— Хочу остановить его, Генрих. Помешать
Мы молчим, прислушиваясь к стуку копыт, к фырканью лошадей.
Теперь он прерывает молчание:
— На Пасху ничего не произойдет.
Возможно, это больше чем просто согласие.
— В этом-то и проблема. Что намерен сделать Матис в этот день? Он сумасшедший, Генрих, опасный сумасшедший.
Просто невероятно: меньше месяца назад мы были хозяевами Мюнстера, теперь говорим вполголоса, прячась от чужих ушей, словно замышляем преступление.
— Он назначил дату — в этот день он установит абсолютную власть. Мы должны помешать ему.
— Опозорить на глазах у всех?
Я сглатываю слюну:
— Или убить.
Как только эти слова произнесены, холод пробирает меня до костей, словно зима сдавливает меня в своих ледяных тисках.
Еще несколько метров мы едем в молчании. Мне даже кажется: я слышу беспокойный гул его мыслей.
Его взгляд направлен в конец дороги.
— В городе скоро начнется война. Новоприбывшие боготворят своего пророка. Коренные жители Мюнстера пойдут за тобой, но с каждым днем они все больше и больше остаются в меньшинстве.
— Ты прав. Но нельзя просто сидеть и смотреть, как все, за что мы боролись, будет пущено по ветру.
Снова шум его мыслей.
— Каждый, кто пытался бросить ему вызов, полил своей кровью брусчатку площади.
Я киваю:
— Совершенно верно. А ведь не ради этого ты поднимал свои пистолеты против лютеран и против людей епископа.
Город кажется вымершим. Тишина, на улицах никого. Мы обеспокоенно переглядываемся, словно почувствовав в воздухе запах катастрофы, но, ни слова не говоря, оставляем лошадей и, как притягиваемые магнитом, вместе идем к центральному балагану — соборной площади. С каждым шагом все больше и больше возрастает ощущение неизвестной опасности, непонятной, но совершенно очевидной, нависшей над городом и поглотившей всех его обитателей. Куда все подевались? Больше нет никого, даже блохастых бродячих собак. Мы, не сговариваясь, ускоряем шаг.
Бледное облако нависло над вереницей зданий вдоль узкой улочки, ведущей к площади.
Все столпились там.
Шум заполнившей площадь толпы усиливается к центру и восторженно замирает там, где вырисовывается груда дров, которую лижут языки пламени. Страшный алтарь на пути к забвению. Слово Божье вытесняет человеческое, извергая свой триумф дрожью на наши спины, погребая наши взгляды непроницаемым покрывалом дыма. Его дыхание колышется у нас над головами; его взгляд неумолим. Он устроил охоту и гонит нас, так что мы не можем укрыться даже внутри своих мыслей, где живет желание поумнеть однажды, хоть когда-нибудь. Уничтожая все великое, все разумное.