Шрифт:
Его голос — глухое клокотание, которое, кажется, исходит из глубин земли.
— Не меня. Не меня. Не меня ты боготворишь, благословенный народ избранных. Не меня. Пожар этой ночи уже пылает на алтарях, разрушает статуи, сжигает адским пламенем все, что было. И больше никогда не будет. Старый мир горит в огне, как пергамент. Мир, небо, земля, ночь. Время. Их больше никогда не будет. Не меня ты возносишь к вечной славе. Не меня. Слово не знает ни прошлого, ни будущего, Слово — лишь настоящее. Живая плоть. Все, что вы знали — память, прогнивший и порочный здравый смысл мира, который был. Все. Это прах. Не я веду тебя к этому дню славы. Не меня защищаешь ты своим сжатым кулаком от врага твоего.
Я дрожу. Мгновенное оцепенение. Остановив время, ночь уничтожила мир за пределами площади… Больше ничего не осталось, только мы, здесь, слившиеся в едином вздохе. Сплоченная ужасом от этих слов армада Света. Его глаза пробегают по рядам, вербуя одного за другим. Страх и гордость, а еще уверенность, потому что никто другой не сможет справиться с ужасом перед этими словами. Только бы стать достойным этой миссии.
Я дрожу. Мы хотели город. Он распахнул перед нами дорогу в Царство. Мы хотели Карнавал свободы. Он подарил нам Апокалипсис.
Боже мой, Ян. Боже мой…
ГЛАВА 32
Мюнстер, 27 февраля 1534 года
Разве адское пламя холодное? Мы будем полуголыми, голодными, выстроившись один за другим, ждать того часа, когда Цербер швырнет нас к воротам в вечный ледник богохульства?
Ток нужно вымести.
Но можно ли выдержать подобный позор — вести этих плачущих детей, которые цепляются за своих нечестивых матерей, перепуганных стариков, ссущих в свое тряпье? Кто объяснит им, почему их изгнали из Эдема?
Голова к голове — так судил Енох. Головы на башнях, на крепостной стене, украшающих стену зубцах, брошенные в кучу, сложенные аккуратно, выставленные так, чтобы они были прекрасно видны епископу и случайному прохожему, монахине и солдату, благочестивому и вору, а в первую очередь — армии Тьмы, которая вскоре начнет
Так что слова: «Прочь отсюда, безбожники! И никогда не возвращайтесь, враги Отца Небесного!» — выкрикнутые Матисом во время самобичевания, кажутся почти милосердными.
Медленно движущаяся по белоснежному покрывалу колонна — это исход приверженцев прежней веры. Все они голы. Глаза потуплены, чтобы считать шаги, которые им осталось сделать прежде, чем замерзнуть. Кто-то, возможно, надеялся добраться до Тельгта или Анмарха. Этого не сделать никому. Возможно, удалось бы самым сильным взрослым… Одним, но они не бросят своих жен, детей, родителей…
— Нечего ждать. Богу Отцу сейчас угодно вершить свое правосудие.
— Что ты имеешь в виду?
— Они должны умереть. — Он почти спокойно говорит это — он ангельски спокоен, даже взгляд не бегает.
Они оступаются. Плачут. Поддерживают раздувшиеся от беременности животы. Паписты, лютеране — старый мир, который похоронен вызванной Яном Матисом бурей. Мы способны истолковать и воплотить в жизнь это знамение — такова воля Божья.
— Так предначертано, это все, что тебе нужно знать, ты это имеешь в виду? Они обречены, они должны умереть. Ты хочешь отрубить всем им головы?
— Это город избранных. Это Новый Иерусалим: в нем нет места тем, кто не возродился. У них еще есть выбор, они могут обратиться. Но пришло время последнего набата. Они должны поспешить.
— А если они не сделают этого?
— Они будут сметены вместе со всем устаревшим.
— Тогда изгони их. Дай им хотя бы уйти, вернуться к своему вонючему епископу или к своим гнусным друзьям-лютеранам.
Все решилось окончательно у нас на глазах. Мы все-таки победили. Но где же непередаваемая радость и веселье, живой смех, желание сливать тела в одно: тела обычных женщин и мужчин в горячем пылу ни к чему не обязывающих объятий?
Наша миссия выполнена: время закончилось — Бог Всемогущий позаботится обо всем остальном. Апокалипсис, Откровение приходят сверху. Мы захвачены ужасной трагической пантомимой, из которой нельзя выйти, если мы не хотим отречься от всего, за что боремся, сделать наше пребывание здесь бессмысленным, прекратить противостоять всему миру.
Мы победили? Откуда же эта горечь у меня во рту? Почему же я, словно бегу от чумы, избегаю взглядов братьев?
«Это будет предупреждением, предупреждением для всех».
Меня коробит от выпадов исступленных. От того, как плюют на побежденных и избивают их до потери сознания. Они больше не враги народа Мюнстера, не те люди, которые притесняли нас веками, они больше не мужчины, женщины, дети, а изуродованные, чудовищные, омерзительные создания. Только их уничтожение позволит нам жить, подтвердит слово Божье об участи, которая нам уготована.
А может быть, это только я постоянно терплю поражение: во все времена, во всех битвах.
Святой Шут из Лейдена обегает эту вереницу, едва касаясь голов тоненькой палочкой. Его подсчеты заканчиваются на маленьком мальчике — взгляд Яна устремляется в небо.
— Почему? Почему тут невинный? — Он с плачем падает на колени. — Он не виновен! Ангел света кружит над ним! — Он бьет себя в грудь, вопит еще громче, рыдает. — Почему?!
Малыш прячет лицо в юбке матери. Она, доведенная до крайнего отчаяния, становится на колени, обнимает его и прижимает к груди, поливая слезами. Потом женщина решительным жестом отстраняет его от себя и собственной смерти и просит:
— Спаси его. Возьми его с собой.
Апостол Матиса поднимается на ноги, теребит бороду и, обращаясь к ангелу, заявляет: