Шрифт:
— Рассказывай, жена. Что произошло с колокольнями?
Она кивает, не отрывая от меня колючего, сурового взгляда:
— Их снесли. Ничто не должно возвышаться, бросая вызов Всевышнему. Никто не должен возгордиться: все мы обязаны смотреть вниз, когда ходим по улицам, нам нельзя носить ожерелья — их реквизировали. Трое детей: две девочки и мальчик — были назначены судить народ. Они освободят тебя от всего лишнего: любой роскошной вещи, слишком нарядной одежды. Все золото и серебро попадает в придворные сундуки.
Адриансон
— А твое кольцо?!
— Все… к вящей славе Господней.
Я глубоко вдыхаю, нужно сохранить спокойствие, хотя бы попытаться понять.
— Какой еще двор, Грета? О чем ты говоришь?
Ненависть, нескрываемый гнев звучат в ее словах.
— Он провозгласил себя царем. Иоанном, царем Мюнстера, царем избранного народа.
Удушье не дает мне заговорить, а она продолжает напирать:
— Все затеял Дусеншнуэр, ювелир, этот мерзкий хромой, вместе с Книппердоллингом. Чудовищное представление: они пресмыкались перед ним, умоляли его, чтобы он принял корону. Они объявили: Бог говорил с ними во сне о том, что он должен принять корону Бога Отца и вести нас в Землю обетованную. А этот грязный паяц отказывался, утверждая, что недостоин…
Кузнец разъярен: он хочет защитить свою жену, он обнимает ее за плечи.
— Мерзкая свинья. Трехгрошовый альфонс.
Я бормочу:
— Никто его не остановил… Где были мои люди… Генрих Гресбек?
— Не стоит винить их, капитан, их больше нет здесь. Они сопровождают миссионеров, которые отправились на поиски подкрепления. Царь окружил себя вооруженными людьми, каждого, кто осмелится сказать против него хоть слово, уводят — и они исчезают неизвестно где, в какой-то подземной тюрьме, возможно… чтобы потом очутиться на дне канала.
Я должен спросить ее, должен понять:
— Бернард Ротманн?
Предшествующая ответу пауза, возможно, даже хуже того, что меня ожидает.
— Он был назначен придворным теологом. Книппердоллинг, Киббенброк и Крехтинг получили графские титулы. Царь говорит, что вскоре поведет свой избранный народ через Красное море вражеских войск завоевывать всю Германию. Он уже раздал принципаты вернейшим своим сторонникам.
Гнев и страх становятся невыносимым грузом, тянущим меня к земле. Я обессилен и истощен, но меня ожидает новый сюрприз — я читаю это в непоколебимом, как сталь, лице, сохранившем свою возвышенную, несмотря на множество перенесенных невзгод, красоту.
— Ротманн заявил, что надо следовать обычаям патриархов Писания. Плодиться и размножаться, а еще он сказал, что каждый мужчина может взять себе столько жен, сколько сумеет удовлетворить, для увеличения числа избранных. У короля — пятнадцать жен, все почти девчонки. У Ротманна — десять, так же как и у остальных. Если бы мой муж не вернулся через месяц, и меня ожидала подобная участь.
Руки Адриансона побелели от напряжения — как бы им, независимо от него самого, хотелось разнести каминную полку.
— О да, мы кричали во весь голос,
Долгий вдох помогает ей справиться с переживаниями.
— Она плюнула в лицо проповедникам и наплевала на тех, кто пришел забирать ее. Она понимала, что ее ожидает, но не стала молчать. Когда ее уводили, она кричала во весь голос, что женщины Мюнстера боролись бок о бок со своими мужьями совсем не за то, чтобы стать наложницами.
Еще одна пауза, чтобы сдержать слезы ярости. В этих словах необыкновенное достоинство, достоинство того, кто сопереживает отчаянному поступку своего брата или сестры.
— Она умерла, убив их своими словами. Ее примеру последовали многие другие, которые предпочли умереть, оскорбив тиранов, чем принять их законы. Элизабет Хельшер, посмевшая оставить собственного мужа. Катарина Коэнкенбекер, жившая с двумя мужчинами. Барбара Бутендик, обвиненная мужем в том, что осмелилась противоречить ему. Ее не казнили, нет. Она была беременна, и лишь это спасло ее.
Тишина. Только потрескивание в очаге. Глубокое дыхание малыша Ганса в постельке. Шум дождя, барабанящего по крыше.
— Никто не восставал против него?
Она кивает головой:
— Кузнец Молленхеке. Вместе с еще двумя сотнями мужчин. Им удалось запереть царя и его свиту в ратуше, но потом… Что они могли сделать? Открыть ворота епископу? Это означало бы обречь город на смерть. Они не этого хотели. Но потом кто-то освободил царя, и через два часа их головы покатились по площади.
Петер Адриансон хватает старый меч, которым он сражался в феврале на баррикадах. Лицо избороздили морщины — он страшно устал.
— Позвольте мне убить его, капитан.
Я поднимаюсь на ноги. Сделать то, что еще можно.
— Нет. Твоей жене и сыну совершенно ни к чему, чтобы ты стал мучеником.
— Он должен заплатить за все.
Оборачиваюсь к Грете:
— Собирай вещи. Вы уезжаете сегодня ночью.
Адриансон тупо сжимает эфес, не видя ничего вокруг.
— Он нас жестоко обманул, нельзя, чтобы это сошло ему с рук.
— Увози своих подальше отсюда. Это мой последний приказ, Петер.
Ему хочется плакать, он смотрит вокруг: дом, вещи… Я…
— Капитан…
Грета готова, сын на руках уже завернут в одеяло. Хотелось бы мне, чтобы и у Адриансона в этот момент была ее сила воли.
— Идем. — Я волоку его за руку, мы выходим под ливень, идем по улице. Пробираемся вдоль стены — путь, который кажется бесконечно долгим.
Вдруг жена Адриансона шарахается в сторону.
Рука инстинктивно ложится на меч. Два низких силуэта в капюшонах. Один держит фонарь. Они приближаются к нам мелкими шагами по грязи.
Свет поднимается до уровня наших лиц. Я смутно различаю юные глаза, гладкие щеки. Не больше десяти лет.