Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли

Юнгер Эрнст

62

Очевидно, что искусство, которое должно репрезентировать гештальт рабочего, нам следует искать в тесной связи с работой. Занятость и досуг, серьезность и веселье, будни и праздники не могут, таким образом, быть здесь противоположностями, или же, по крайней мере, они являются противоположностями второго ранга, охватываемыми единым чувством жизни. Это, конечно же, предполагает, что слово «работа» вводится в высшую сферу, где оно не вступает в противоречие ни с ценностями героизма, ни с ценностями веры. Доказать, что это возможно и что, следовательно, значение рабочего намного превосходит значение какой-нибудь экономической или социальной величины, — в этом состоит задача, которую ставит перед собой наше исследование.

Теперь возникает вопрос, как можно представить себе переход к значимым творческим свершениям, которые бы удовлетворяли самым строгим традиционным

требованиям. Можно ответить, что решающий момент для этого еще не наступил, хотя, даже если отвлечься от пророчеств, уже можно заметить некоторые тенденции. В первую очередь нужно констатировать, что предпосылки для разрушения имеются в изобилии, с одной стороны, благодаря распаду индивида и его ценностей, а с другой — благодаря проникновению техники как в традиционное, так и в романтическое пространство, и продолжают каждый день довершать нивелировку, кажущуюся ужасной лишь тому сознанию, которое усматривает в ней свой конец.

Кроме того, мы вступили в мастеровой ландшафт, требующий жертвенности и скромности от того поколения, которое расходует в нем свои силы. Стало быть, нужно видеть, что возникающим здесь формам не присуща и не может быть присуща никакая твердая и стабильная мера, ибо работа ведется пока лишь над созданием средств и инструментов, но не форм. Мы находимся в центре сражения и должны принимать меры, направленные на достижение господства, то есть на создание иерархии, законы которой еще только должны быть разработаны. Это состояние предполагает простые и ограниченные действия, в ходе которых ценность средств должна соответствовать той мере, в какой они годятся для борьбы в самом широком смысле этого слова.

При ускоренном совершенствовании средств ход этого процесса требует все более плотного слияния органических и механических сил, — слияния, определенного нами как органическая конструкция. Это слияние придает новые очертания образу жизни единичного человека, а равно и определяет природу тех перемен, которыми охвачены государства. В современном состоянии оно пока еще встречает сопротивление, которое подлежит устранению и возникает оттого, что единичный человек все еще понимает себя как индивида, а государство — как национальное государство, образованное по образцу индивидуальности. Однако, поскольку единичный человек есть человек рабочий и действует в пространстве рабочих величин, ни о каком противоречии между ним и его средствами не может быть и речи. Революционные средства становятся здесь легитимными, и одной из характеристик новых порядков является то, что эти средства удается однозначным образом поставить себе на службу. Это, конечно же, предполагает, что как с человеком, так и с его средствами произошли определенные изменения, которые мы уже рассматривали в деталях и которые непрерывно продолжают происходить. Их общий источник — гештальт рабочего.

Одним из признаков вхождения в органическую конструкцию является то обстоятельство, что одновременно с крушением старых порядков начинает открываться как необходимость, так и возможность выдвижения масштабных планов. Их зарождение и исполнение характеризуют ту фазу, в которую мы уже готовы вступить. Пока эти планы ограничены еще рамками старых национальных государств, хотя о последних уже можно говорить как о рабочих величинах, в которых требуется создавать предпосылки для более широких взаимосвязей. Пока еще эти планы относятся к транспортным средствам, экономике, средствам производства и войне, то есть к тем областям, которые подчинены вооружению. И все-таки тут уже совершается один очень значительный шаг; становится очевидной воля к оформлению, которая пытается схватить жизнь в ее тотальности и наделить какой-то формой. Под прикрытием самых разнообразных идеологий жизненные единства готовятся к смелому, централизованному и развернутому наступлению, в рамках которого может вновь обрести свой смысл необходимость и потребность в жертве. В ходе этих мероприятий, за которыми скрывается гештальт рабочего и которые, пусть еще неосознанно, сообразуются с этим гештальтом, обнаружится, что подобающее им пространство обладает планетарным размахом. После того как решен вопрос о господстве, — а это решение готовится в различных измерениях и во многих областях мира, — речь заходит о том способе, каким должно быть оформлено это пространство. Мы не знаем, на каком эмпирическом пути будет найдено решение, поскольку охвачены конкуренцией, — однако каким бы образом и чьими бы усилиями оно ни было найдено, оно станет осуществлением гештальта рабочего.

В этой связи уже вырисовывается естественная задача, с которой должно справиться искусство, репрезентирующее гештальт рабочего. Она заключается в оформлении вполне ограниченного пространства, а именно пространства Земли, сообразно смыслу той самой жизненной власти, которая призвана

овладеть этим пространством. Планы, которые будут возникать в ходе этого процесса, существенно отличаются от тех, которыми заняты мы. Ведь в мастеровом ландшафте, которым мы окружены, планирование происходит в рамках тотальной мобилизации, направленной на достижение господства, в то время как оформление уже опирается на это господство и становится возможным благодаря ему. Задача тотальной мобилизации состоит в том, чтобы превратить жизнь в энергию, как она обнаруживается в жужжании колес в хозяйственной деятельности, технике и транспортных средствах или в огне и оживленном движении на поле битвы. Таким образом, она опирается на жизненную мощь, тогда как оформление дает выражение бытию и, следовательно, должно пользоваться не языком движения, а языком форм.

Очевидно, что воля, которая в качестве своего стихийного материала рассматривает земной шар, не может ощущать недостатка в задачах. Это задачи, которые должны сделать явной тесную связь, существующую между искусством как таковым и искусством государственного управления там, где жизнь упорядочена. Ибо та же самая власть, которую искусство государственного управления репрезентирует посредством господства, искусством как таковым обнаруживается посредством оформления. Искусство должно показать, что в высоком смысле жизнь понимается как тотальность. Поэтому оно не представляет собой некую изолированную сферу, которая обладала бы значимостью сама по себе, но, напротив, нет такой области жизни, которую нельзя было бы рассматривать в том числе и как материал для искусства.

Это становится ясно, если в качестве наиболее масштабного задания, которое стоит перед художественной волей, понимать оформление ландшафта. Планомерное оформление ландшафта принадлежит к характерным признакам всех эпох, которым было присуще несомненное и неоспоримое господство. Наиболее значительными примерами служат великие сакральные ландшафты, посвященные культу богов и культу мертвых, расположенные близ священных потоков и гор. Дошедшие до нас сказания об Атлантиде, окрестности Нила и Ганга, отвесные скалы Тибета и благословенные острова Эгейского моря закрепляют в памяти тот размах оформляющей силы, которого была способна достигать жизнь. Город Мехико до своего разрушения был подобен жемчужине посреди озера, с берегами которого его связывали радиусы дамб, на которых располагались селения. От этих берегов вверх наподобие амфитеатра поднимались удивительные садовые ландшафты, достигавшие самой ледовой границы. Столь же удивительны были и парковые ландшафты, в которые китайские императоры превращали целые провинции. Последние и еще почти современные нам усилия подобного рода состоят в преобразовании ландшафта сообразно воле абсолютной личности, как оно дошло до нас в виде княжеских резиденций и увеселительных садов.

Если изучить описания путешественников, которые могли во всем блеске жизни созерцать Багдад, мавританские сады Гренады, Тадж-Махал, замки и озера Палермо эпохи Гогенштауфенов или императорские парки Пекина с его пятьюдесятью дворцами, то нам будет вновь и вновь встречаться то чувство, которое выражено в знаменитом «Vedere Napoli…» [41] и которое наполняет человека почти мучительным ощущением радости перед лицом совершенства. Это свидетельства воли, мечтающей о создании земного рая. Поскольку такая воля исходит в своих действиях из глубокого единства всех технических, общественных и метафизических сил, постольку она и затребует для себя все чувства, так что даже сам воздух оказывается словно пронизан ее излучением. Здесь нет ничего изолированного, ничего, что могло бы рассматриваться само по себе, ничего, что было бы слишком большим или слишком малым для того, чтобы его можно было поставить на службу.

41

Увидеть Неаполь (и умереть)» (ит.).

От того, кто имеет хоть какое-то представление об этом единстве, об этом тождестве искусства и высшей, целиком заполняющей пространство жизненной мощи, не сможет ускользнуть абсурдность наших музейных занятий, выражающихся в отвлеченном созерцании картин и культурных памятников.

63

Великие свидетельства, чудеса света, знаки того, что земля — это место обитания высших существ, сопоставимы лишь по их рангу, но не по их своеобразию. Как для любой эпохи высокого ранга, это имеет силу и для эпохи рабочего. Чтобы составить себе представление о специфических переменах, которых следует ожидать, необходимо прежде всего увидеть, что эти перемены уже идут полным ходом, хотя безусловно нуждаются еще в новой расстановке знаков.