Рабочий
Шрифт:
— Я тогда домой пойду, — Лёха обрадовался, ощупал чекушку в кармане немодного пиджака — так Джеймс Бонд берет в руку пистолет. — Ты второй билет продай, деньги возьми себе на эстраду.
Я простой человек, не Труфальдино, поэтому на жизнь смотрю с практической точки зрения, как мужик с бородой и фигой в кармане.
— Фигу ты себе оставь, Лёха! — Настюха гневно сверкнула глазами, стиснула зубы, провела пальцем по пухлым губам, словно проверяла — не украли ли: — Не освобождай себя от пут и обязанностей, пока я жива и
Ты, конечно, не понимаешь ситуацию, потому что у тебя ума нет и перспектив, словно твои чувства украли.
Ты тоскуешь по водке, но не видел идеалов и добро-детели миллионеров.
Если я сказала, что нельзя мне одной в театр, то пой-дешь со мной, как койот за марабу.
Сразу беги на свое место, садись, снимай пиджак — мой кавалер миллионер, а он обязательно будет, иначе, за-чем я потратила зарплату на билеты? — издалека примет тебя за моего брата из деревни: белая рубашка, она и в де-ревне и в Монте-Карло — белая рубашка.
Пиджак, штаны и штиблеты не видны, если ты си-дишь и кривишь рот в восторге от искусства.
Возвращаемся к легенде, но чуть меняем — ты теперь просто мой брат, не из деревни, а городской, интеллигент-ный — только рот не раскрывай и свою одежду не показы-вай — сразу линяй, как я тебе махну рукой от миллионера.
На, выпей, дружок на дорожку и за успех моего дела! — Настюха мудрая, достала из дамской сумочки чекушку водки «Праздничная» (подружка чекушки Лёхи), щедро отхлебнула и протянула бутылку Лёхе, как руку помощи.
Лёха выпил залпом, вытер губы и повеселел — театр временно не казался монстром, а балерины и балероны на сцене не вызовут чувство стыда за Родину.
В театре Настюха деловито купила себе программку, на Лёху деньги не потратила, а он и рад — не нужна ему программка, как лисице не нужны рога.
С программкой Лёха станет похож на писателя, а пи-сательство и поэзия — позор для мужчины, гейство и лес-биянство.
Лёха вознамерился пойти в буфет, он помнил из ки-но, из детства, что в театр все ходят ради театрального бу-фета, который манит сильнее, чем светящиеся трусы тан-цовщицы.
Настюха задержала Лёху за руку, словно буксир на Московском водохранилище.
— Постой, я же сказала — не мельтеши, как сурок.
Спрячься в зале и сиди тихо со своими манерами и одеждой комбайнера.
Не напрягайся, Лёха, не конь на пашне.
В Большом Театре цены в буфете дороже золота: за один бутерброд с колбасой отдашь недельную зарплату.
Лёха покорно прошел в зрительный зал, с трудом нашел своё место — в глазах играли водка с портвейном, и с чувством исполненного долга перед пыткой опустился в удобное, потому что дорогое, кресло.
Соседи ещё не пришли, наверно, заседали в дорогом буфете, словно праздновали годовщину своего первого миллиарда.
Лёха, как в заводской курилке, огляделся по сторо-нам — не подсматривают ли за ним, — ловко
Быстро закрутил пробку и опустил бутылку обратно в карман, в своё гнездо.
Жизнь вставала на рельсы, поэтому Лёха прикрыл глаза и представил, что он не в ненавистном театре, а в за-водской курилке с пацанами воровато пьет пиво «Жигули барное».
— Позвольте, я пройду на своё место, мужчина, — го-лос вывел Лёху из сна или раздумий, за воротник рубашки притащил в театр. Худая старушка с фиолетовыми волоса-ми — парик, или на её совести парикмахерская — улыбалась Лёхе, искала в нем собеседника и друга на час театра. Лёха приподнялся, пропустил леди, надеялся, что она выпьет и заснет, как ион, но бабушка наступала словами-танками: — Люди тоскуют по идеалам, а где идеалы, когда Миром правит эгоцентризм — гадкий, порочный эгоцентризм, по-хожий на щупальца ската.
Я права, или я права?
(Лёха в ответ качнул головой, потому что мудрых слов он не знал, и язык не повиновался на сто процентов.)
Чем сильнее балет, чем выше творчество, тем тоньше ноги у балерин и изящнее балероны.
Я давно наблюдала за степенью деградации балерин на фоне балеронов — так утка чахнет на фоне фазана.
Даром не платите за любезности, за угождение и тщеславие, у кого ум, тот увидит, насколько плохи жен-щины по сравнению с мужчинами.
Я не отрицаю балерин, уважаю за прыжки, но мне гадки сальные улыбки невежд мужского пола, которые рождены самцами, но превращаются в кашу, когда перед ними балерина.
Тоску по детству я редко чувствую, но иногда, когда музыка души входит в резонанс с музыкой театра, члены мои расслабляются, и я плачу, да, я плачу, молодой чело-век.
Вам, может быть, известно чувство, когда грязный разврат очищает лучше, чем поддакивание дуракам с крас-ными носами?
Что люди находят в цирке? Клоунов? Диких зверей или лилипутов?
Люди находят в цирке разврат, темные потайные си-лы и испражнения животных.
Зачем люди ходят в цирк?
Чтобы разврат вошел в них — вот зачем они идут и покровительствуют циркачам своими деньгами.
Не раззадоривайте меня своими ответами, вы же на моей стороне и полагаете, что приличный человек обязан заплатить за настоящий театр, а не пожертвует деньги на обезьян и циркачей с красными носами и большими бо-тинками: большие ботинки вызывают угрызения совести, и люди в больших ботинках не становятся государственными чиновниками.
Балет, балет, балет! — старушка захлопала в ладоши, вывела Лёху из ступора — так в тюрьме заключенного бу-дят пинками.
Лёха приоткрыл глаза — щелочки, амбразуры, обна-ружил, что Настюха ещё не пришла, а представление пошло, уже щекотало нервы физкультурницами, которые почему-то называли себя балеринами.