Рабочий
Шрифт:
Штанина не новая, не чистая — откуда у рабочего человека чистые новые брюки в обтяжку?
Педики из Амстердама щеголяют в новых брюках: не пашут, не сеют, не строят, не занимаются общественным строем, а живут на всем готовеньком — суши, крабы, виски, наркотики, девушки со СПИДом и без.
Лёха не гомосексуалист, даже если бы захотел, а желания нет и не возникнет у станка, то его бы не приняли в гомосексуалисты, оттого не взяли бы, не влили в своё общество, что Лёха — рабочий, а для гомосексуализма необходим внутренний эстетизм, которого
Лёха перевел взгляд с опоганенной ногой женщины брючины на нос бывшей балерины — так охотник в пампасах водит дулом ружья, выбирает жертву: абориген или — тигр.
Женщина спокойно выдержала осуждающий взгляд Лёха, словно ждала склоки, даже растянула губы в улыбке — чуть-чуть, вроде бы незаметно, для окружающих, но Лёха заметил, потому что знал, что женщина издевается, поэтому корчит лицо, словно в театре теней в Токио.
Если балерина, то плясала раньше в Токио, веселила богатых Японцев с рыбой фугу в кармане.
Японцы размахивали флагами, а балерина танцевала, и ветер от флагов задирал её танцевальные юбки Кармен.
В Японии балерина, наверняка, сходила с любовником в театр кабуки; куда еще в Японии пойти, как не в кабуки?
Больших знаний в кабуки не получила, но лицо растягивает, как змея в гриме.
Не бросит своего занятия балерина никогда, не уйдет из балета, даже, если вес превышает два центнера, как у быка.
Балерина пойдет в театр толстых танцовщиц — Лёха видел, как жирные тетки танцуют балет на потеху одним публикам и на радость, похотливую, с прищуривание глаз и посинением век — других зрителей.
Одни потешаются, а другие развлекаются, полагают балет толстых теток — современным модным течением, большим искусством.
В Японии мало толстых теток, поэтому Японцы с готовностью приглашают жирных теток из США, где на каждом углу, на каждом шагу человек с избыточным весом, и из России, где мода на толстых женщин только начинается в связи с генномодифицированными продуктами, похожими на муляжи с картин Великих Фламандских художников.
Лёха представил, как толстая тетка, что сидит напротив, танцует в Японии, а под ней прогибаются доски сцены, потому что японская сцена не рассчитана на балерин больше сорока килограммов каждая.
Не раз и не два русские растолстевшие балерины пролетят сквозь сцену Японского театра, пусть кабуки, или не кабуки, а — суши театра.
Злость за тонкие доски пола женщина в автобусе выплескивает на Лёху, он в этом уверен, не выдержал пристального взгляда толстушки, опустил глза на её ботинки — удобные, но ужасающего вида, Луноходы, дутики, похожие на мешки для мусора.
«Да, я вчера запорол деталь, много что вчера произошло по моей вине, и не всё хорошее — так добродетельный отшельник иногда ругается недобрыми словами в адрес черта.
Чем особенно я прогневал Судьбу, за что Судьба мне подсунул толстую злую тетку; женщина меня не знает, но ненавидит, сама не осознает за что я попал в её немилость, но я для
Бабка с тележкой тоже меня возненавидела, террористка со стажем.
Но злость бабки неприцельная, со сбитой мушкой, а толстая тетка сразу увидела во мне врага балета, насильника над действительностью, рабочего парня, а с рабочими у балерин разговор короткий: «Пошел вон, дурак грязный и нищий!»
Заслужил я порицание и укоризну женщины с избыточным весом, по заслугам в меня бабка плюнула с той стороны аквариума!
Не просто так, ох, как всё непросто!
Вот то-то и оно, то-то и оно!»
Женщина напротив встала, пошла к выходу, при этом теснила Лёху, как собаки теснят баранов в пропасть.
Она отдавила Лёхе ноги, но он терпел, оттого, что заслужил, потому что совершил грех вчера, или много грехов, а много грехов, это — один очень большой грех, как снежинки скатываются в комок для Снежной бабы.
Женщина кулем выпала из автобуса, Лёха следил за ней, и, когда автобус тронулся, осмелел и произнёс тихо, но отчетливо:
— Во как!
В лечебнице, во как
Лёха простудился, лечился водкой — внутрь и растиранием, и, наверно через кожу много алкоголя вошло в тело, потому что Лёха чувствовал себя отвратительно, будто на нем всю ночь станки возили на оборонное предприятие.
Утром Лёха измерил температуру — тридцать восемь и пять, выпил водки, позвонил на завод, отпросился в лечебницу и с недовольством поплыл в поликлинику, к терапевту, словно искал бальзам долголетия.
В регистратуре Лёха отстоял вечность, почти всю жизнь, но потому что — рабочий человек, терпел, относился к стоянию в очереди с пониманием: в стране кризис, не хватает лекарств, врачей — всё идет на гуманитарную помощь дружественным странам.
Старушка под триста килограммов мертвого веса распекала регистратора — тоже старушку, но в пять раз худее, и значит, из одной пациентки по весу выходило пять регистраторш.
Пациентка ругала регистраторшу по делу — затерялась карточка в недрах поликлиники, как теряется вишневая косточка между ягодиц толстухи.
Очередь нетерпеливо ждала, но не поднимала бунт ни против посетительницы — потому что, возможно что, толстая бабушка съела карточку свою, сжевала, да и забыла о ней; не ругали и регистраторшу, оттого, что медики теряют карты, или растапливают карточками больных камины в зимние вечера.
— Посмотрите на полу, под шкафом, может быть, вы подложили мою карту под ножку шкафа, чтобы он не свалился на вас, когда чаи гоняете с женихами, — бабушка поучала регистраторшу, но в раж особый не входила, разогревала себя для ругани с врачом: — Не воруете, не лижите пятки, не низкопоклонничаете, не интригуете, потому что никто вам не даст воровать, и нечего воровать в поликлиниках, кроме анализов сифилитиков.