Рабочий

Эсаул Георгий

Балерина на сцене тоже бегает туда-обратно, но её туда-обратно отличаются от туда-обратно Лёхи, хотя по-хожи на туда-обратно проститутки.

Никто не платит, только рабочий платит за всех, даже за толстых теток с инвалидностью от ожирения.

Почему толстые тетки живут на хребту рабочего че-ловека, как рыба минога присасывается к тощей сайре?

Утром Лёха имел с контролерами неприятный разго-вор, испортил нервы себе и контролершам — штраф в тыся-чу рублей для рабочего — неподъемная сила, больше зар-платы за день,

и Лёха лучше согласится головой в сортир, чем на штраф в тысячу рублей.

Контролерши понимали, что Лёха не заплатит ни штраф, ни за проезд — рабочий вид у Лёхи, но требовали, потому что страдала их репутация, как вертухаек, а верту-хайка от своего не отступит, потому что за ней правда дру-гих вертухаев, и ей необходимо выйти замуж за богатень-кого Буратину, а богатенького лоха можно развести только силой воли.

Но Лёха не богатый, поэтому контролерши беседова-ли с ним вяло, ругались, и высадили, как они считали, на нужной им остановке, хотя Лёха уже приехал на свою — баш на баш, как в японском филиале офиса «Тойота»: кон-тролерши лицо не потеряли, и Лёха не заплатил за проезд.

Спасло Лёху и то, что от него разило вчерашним и добавлен аромат жигулевского сегодняшнего — так модни-ца на духи от Диор напыляет духи от Версаче.

Контролерши ничто не возьмут от выпившего рабо-чего, похожего на шпиндель.

Вроде бы выиграл, но выигрыш похож на выигрыш в лапту — сил потрачено много, нервы дрожат, а впереди трудный рабочий день у станка и в курилке, где Настюха поет.

Вспомнил бы Лёха кофейную гущу, когда подходил к станку, вспомнил бы и контролерш с огромными, как чу-гунные болванки, буферами.

Но помешали Серега, Колька и Митяй — налили по стартовой, накатили, и к станку Лёха подходил веселень-кий, но никакой.

Обо всем он подумал за долю секунды, а глаза фик-сировали намотавшийся халат; сердце отстукивало по-следние секунды жизни, как у минера на сработавшей мине.

Зрение прояснилось, и Лёха не хотел, чтобы оно про-яснилось от алкоголя, а желал, чтобы красиво стало ясно перед смертью, в один миг, когда все вокруг озарено пре-красным Райским светом.

Лёха знал, что попадет в Рай, потому что только ра-бочие попадают в Рай — иначе неправда на Земле перейдет в неправду на Небесах.

Вся жизнь перед смертью проносится за одно мгно-вение; Лёха с жадностью смотрел картинки из своей жиз-ни, понимал, что последнее, что он увидит, а затем рывок — халат выворачивает, Лёху бросает под раздачу на станок — отрывается правая рука, затем — клок из груди, бьет током, как на электрическом стуле.

В фильме «Миры смерти» Лёха видел, как казнили негра — он изнасиловал восьмидесятилетнюю старушку ей на радость — на электрическом стуле.

Станок — не электрический стул, станок — родной, как жена, которой у Лёхи нет, и не было, словно она ушла еще до его рождения, ушла со слепым музыкантом Коро-ленко.

Через миг Лёха упадет окровавленный

на бетонный пол, забрызгает остатками жизни все вокруг, но не сильно, потому что от одного рабочего много крови не выплеснет, как из трехлитровой банки с квасом не выскочит енот.

Уборщица по совместительству, Елена замоет следы крови, возможно, что с ругательствами замоет, потому что работа — сверхурочная, грязная, неблагодарная, как китай-ские телефоны.

Но до того момента, как щетка-сметка Елены и её по-ловая тряпка уберут остатки Лёхи, он вспомнит всё — так Рэмба вспоминает любовниц, с которыми не переспал.

Детство — всё детство у Лёхи болел живот, и это са-мое главное и в то же время неприятное воспоминание, потому что с больным животом в газету «Известия» на работу не возьмут.

Лёха не мечтал о карьере журналиста, но, если бы мечтал, то больной живот бы помешал, как старушке ме-шает в автобусе её избыточный вес.

Дальше картинки пошли быстрые, отчетливые, но несвязанные по времени и пространству — так в сверхсве-товой ракете пилот видит на потолке свою третью ногу.

Кусты, в кустах Лёха и Борис, его друг — подсмат-ривают за купающимися девчонками, похожими на берез-ки.

Есенин не врал, да, девушки — березки.

Голые девчонки разочаровали Лёху, потому что он надеялся на большее, оттого, что тайна девичьего тела тер-зала давно, и казалось, что обнаженная девушка — волшеб-ница, а тут — непропорциональные тела, неэстетичные (Лёха не знал в то время значение слова «эстетичные», но сейчас ему показалось, что он всегда все знал) заросли на лобке, как ворс на сидении автомашины «Белаз».

Тонкие ручки; не длинные, потому что без туфель на каблуках, ноги; излишне круглые попы, как шары на Пер-вое мая.

Тут же выплыло в последний миг жизни Первое мая — праздник труда, профессиональный праздник рабочих, хотя к этому празднику примешались и балерины без тру-сов и художники в полосатых носочках и шляпках с пером.

На Первое мая всегда празднично и холодно, ветре-но, вот поэтому Лёха не любил Первое мая, как ребенок разлюбил мёртвую кормилицу.

Первое мая — беретик, и беретики Лёха не любил, и сандалики ненавидел и ненавидит сейчас, и рубашки в клетку не любит, потому что в клетчатых рубашках разгу-ливают только разумники, которые вынесли муку с мель-ницы.

После картинки Первого мая в мозгу всплыло вооб-ражаемое, никак не картинка из жизни, а картинка из раз-мышлений, розовых, как лепесток сирени.

Всю жизнь Лёха размышлял о балеринах: иногда с негодованием о них думал, иногда — с тоской, а иногда за-думывался об их потусторонней сущности.

Балерины не из нашего мира, тем более, никогда не войдут в касту рабочих и крестьян, как собака не встанет за штурвал.

Лёха представил, как он женился на балерине с вы-вернутыми стопами, словно попала в медвежий капкан.