Рабы
Шрифт:
— В таком случае я назову самых плохих. Пишите. Писарь взял бумагу и перо.
— Пишите! Первый — это Гулам-Хайдар.
— В чем его вина?
— Он вор.
Какой-то человек, которого здесь не знали, но увенчанный такой же чалмой, как у всех окружающих, подошел и спросил:
— Вы говорите о Гулам-Хайдаре из Дехнау?
— Да. Из Махаллы, которая относится к Дехнау Абдулладжану, — ответил мулла Науруз.
— Я его давно знаю. Он не только не может быть вором, но и воробья не обидит. Достойна ли такая бездоказательная клевета, рассчитанная на то, что здесь нет свидетелей?
— Может,
— Да, он из рабов, — ответил незнакомец.
— Чтобы утверждать воровство и злодейство рабов, ни доказательств, ни свидетелей не надо: все рабы воры и злодеи! — решительно заявил смуглый мулла, задавший вопрос.
— Гулам-Хайдар — не обычный вор, — добавил мулла Науруз. — Он вор вакуфного имущества и хозяйского имущества. Он украл ячмень с тока, вокруг коего мною были поставлены клейма.
Когда эта вина Гулам-Хайдара была записана, мударрис спросил:
— В чем еще его вина?
— Он начал, а остальные крестьяне поддержали его, когда кинулись меня бить, лежащего, как осла.
— Били тебя, как осла, да жаль, выжил! — пробормотал посторонний человек.
— Что еще? — спросил настоятель.
— Оскорблял богословов. Скверно отзывался о шариате. Когда и эту вину внесли в длинный список преступлений Гулам-Хайдара, мударрис спросил:
— Что он еще сделал?
— Остальные его преступления я позабыл. Теперь пишите следующего.
— Хорошо. Говорите.
— Другой — Сафар. Он тоже меня бил и тоже вор.
— Разве он тоже из рабов? — спросил незнакомец.
— Не из рабов, но хуже раба. Он босяк и негодяй. Главное занятие этих босяков — это кража вакуфных имуществ и ограбление своих хозяев.
— А кто этот заступник за крестьян? — спросил мударрис у настоятеля, указывая на незнакомца.
— В медресе живет один ученик, у которого своей кельи нет. Он живет, снимая у кого-нибудь келью. Я раз или два видел, что этот человек приходил к тому ученику.
— А кто пустил в медресе ученика, превратившего свою келью в притон для подстрекателей?
Мулла, владевший несколькими кельями, сказал:
— Имам хотел иметь учеников, но к нему никто не шел заниматься. Тогда он сдал келью с условием, что ее арендатор будет у него брать уроки.
— Господин! — встал ученик в большой чалме.
— Что скажешь? — спросил мударрис.
— Тот ученик, снимающий келью, мне кажется джадидом. [86] Я несколько раз видел в его руках газету.
86
Джадид — представитель националистического движения, выражавшего интересы зарождавшейся в начале XX в. среднеазиатской буржуазии. Программа джадидов не выходила за рамки ограниченных буржуазных реформ, в основном в области просвещения. Несмотря на это, в условиях Бухары джадидизм имел определенное прогрессивное значение. Он являлся единственным оппозиционным движением в эмирате и объединял многих передовых людей того времени. Некоторые же из джадидов, оказавшись под сильным влиянием пантюркизма, превратились впоследствии в ярых врагов советского строя.
—
— А этот человек тоже известный джадид, — его зовут Шакир-Гулам, — сказал другой ученик.
Этими словами он привел мударриса в ярость.
— Однажды я шел за ними следом, — продолжал ученик в большой чалме, — и слышал их разговор. Шакир-Гулам говорил: «Если б земли облагались одной податью — улпаном, [87] народ избавился бы от произвола всяких сборщиков и арендаторов».
87
Улпан — вид земельной подати, существовавшей до Октябрьской революции в Туркестане. При улпане крестьянин каждый год за свою землю платил определенную сумму.
— Схватите этого неверного и побейте его! — распорядился мударрис, вскакивая с места.
Муллы и ученики, вскочив со сжатыми кулаками, готовы были растерзать неверного, бросились туда, где сидел незнакомец по имени Шакир-Гулам. Услышав свое имя и то, что его назвали джадидом, он исчез.
Они его не нашли.
Мударрис, упустив из рук свою первую «дичь», пустил гончих на вторую — в келью ученика, замеченного в дружбе с Шакир-Гуламом.
Муллы и ученики с воем, криком, словно стая шакалов, толкая друг друга, кинулись бежать внутрь медресе. Собрание расстроилось.
Часть третья
1917–1920
1
В конце апреля 1917 года стояла такая жара, будто настало лето.
Зима была сухой, весна солнечной, и когда наступил неожиданный зной гдаже листья деревьев свернулись и повяли. Завязи плодов — абрикосов, вишен, яблок и персиков — стали хиреть и гибнуть.
В небе, подернутом темной дымкой, в неподвижном воздухе, без ветра, словно сама собой, со стороны Кызыл-Кумов летела горячая красная пыль. Покрытая этой пылью деревня Махалла, стоявшая на краю Кызыл-Кумов, казалась раскаленной.
Но просторный сад Урман-Палвана не страдал от засухи. По арыкам сюда через день приходила вода из реки Шафрикан, и на плодовых деревьях зеленели сочные листья и наливались плоды.
Траву в саду поливали дважды в день черпаками, и под деревьями она зеленела так свежо и ярко, будто только что омылась дождиком.
В приемной комнате, двери которой открывались в сад, на пухлых тюфячках, постланных поверх ковра, лежал Урман-Палван. Шестнадцатилетний мальчик растирал ему ноги.
Тишину и мир нарушил кашель. Видно, в прихожей кто-то Давал знать о своем приходе, не решаясь переступить порог.
— Пойди взгляни, кто там?
Мальчик вышел, закрыв за собой дверь, заговорил с кем-то, но вскоре вернулся к хозяину.
Муллы и старшины из соседних деревень пришли.
Урман-Палван нехотя и недовольно поднялся, застегнул свою легкую рубашку и велел звать гостей.
Мальчик открыл в прихожую дверь и, прислонившись к ее косяку, впустил их.
Гуськом они вошли и в том же порядке обменялись рукопожатиями с хозяином. Их было семь человек.
Урман-Палван предложил им сесть.