Рабыня порока

Светлов Валериан Яковлевич

– Не ходи за ней, – повторила старуха, – судьба ее жестока. Женщина она страшная, и в душе ее таится много злобы и ужаса. А окончит жизнь она свою на плахе.

Цыган закрыл лицо руками.

– Матушка, – проговорил он тихо, но сильно. – Заворожила она меня, околдовала. Я пойду за ней, куда бы она ни пошла.

– Даже на плаху, Алим?

– Даже на плаху.

XII

В доме Стрешневых произошла большая перемена вследствие того, что в нем появилось

маленькое существо.

Марья Даниловна, проклиная свою судьбу и ворча на свою долю, лежала больная в своей опочивальне, а за маленьким существом с материнской попечительностью ухаживала Наталья Глебовна.

Теперь она уже почти забыла свою тяжелую размолвку с мужем и почти не думала о монастыре. Всю ее скудную жизнь и печальное одиночество наполняло теперь маленькое существо, как-никак, а ребенок ее мужа.

Через несколько дней оправилась и Марья Даниловна и, уныло бродя по саду, вспоминала предсказания цыганки, которые не выходили у нее теперь из головы и тревожили ее сердце.

– Так что ж! – говорила она сама себе вполголоса. – Кончу жизнь на плахе… а не все равно, где ее кончить? Рано ли, поздно ли, а придется кончать. А что за сласть жить долго и маяться? Лучше немного, да хорошо. «Полюбит тебя самый великий человек на свете», – повторяла она слова предсказания и недоверчиво качала головой. – Кто же бы это мог быть? Ну, да для старой хрычовки и Никита Тихоныч, пожалуй, великий. Но нет… это не он. Кто бы? Ах, если бы она сказала правду! Хоть час, да мой был бы. За всякой жизнью следует смерть, так пускай после того, как я испытаю величие и почести и счастье, придется умереть мне на плахе, что из того?

Через несколько дней после того Никита Тихонович настиг ее в одну из таких прогулок по саду и пошел с ней рядом.

– Машенька, – начал он, – ты все удаляешься меня, а давно ли говорила, что любишь меня.

– Люблю, Никита, – вяло ответила она, уносясь мыслью к своим грезам.

Он улыбнулся.

– Не так будто бы говорят те, что любят.

– А как? – машинально спросила она.

– Не знаю, а только чует сердце мое, что не так. Вот я, правда, люблю тебя и принес тебе радостную новость, отрадную весть.

Сердце тревожно, но вместе с тем радостно забилось у Марьи Даниловны.

– Что такое? – спросила она, задыхаясь.

– Уговорил наконец, – коротко ответил Никита Тихонович.

– Уговорил? Когда? Кого уговорил? В чем уговорил?

– Наталью Глебовну. Больших трудов это стоило мне, и много слез пролила она.

– Да к чему уговорил-то?

– Уйти в обитель.

Сердце Марьи Даниловны упало.

– Ей было больше всего жаль расстаться с ребенком. Ну вот, скоро, скоро, люба моя, будешь ты моей пред людьми и перед Богом. И станем мы здесь жить и поживать, детей наживать и скоротаем чинно и мирно наши дни в нашей усадьбе. Но ты будто не рада, голубка моя? Лицо твое печально,

как прежде, и улыбка не сходит на уста.

– Никита Тихонович, – проговорила Мария Даниловна, стараясь задушить злобу, подымавшуюся в ее груди, – я рада, очень рада, только прошу тебя, повремени. Повремени малость…

– Повременить? – удивленно воскликнул он. – А зачем бы это?

– Куда нам торопиться? Наталья Глебовна может ведь еще и раздумать!.. – не зная, что сказать, чтобы смягчить свое неосторожное слово, проговорила она.

Они повернули обратно и пошли по направлению к усадьбе.

– Вот этого-то я и боюсь.

К ним навстречу шла Наталья Глебовна, с печально опущенною головой, с заплаканными глазами и с ребенком на руках. Она подошла к ним.

– Тебе сказал Никита Тихонович о моем решении? – спросила она у Марьи Даниловны.

– Сказывал.

– Возьми же дитятю. Отнимают тебя от меня, крошка моя золотая! – и она страстно и порывисто поцеловала ребенка. – Возьми его, возьми, не нянчить уж мне его более.

Но Марья Даниловна отстранила рукой от себя ребенка.

– Отдайте мамке… – сухо проговорила она.

Стрешнев и Наталья Глебовна изумленно на нее посмотрели.

– Ты разве не хочешь поцеловать его? – спросила Наталья Глебовна.

– Не хочу.

– Почто же?

– Ах, оставь меня! – с досадой вскрикнула Марья Даниловна. – Я ненавижу детей…

Это было до того неожиданно и так дико прозвучало в ушах любвеобильной Натальи Глебовны, что она чуть не выпустила ребенка из рук.

– Как? – чуть слышно проговорила она. – Свое родное детище?

– Хотя бы и родное.

Наталья Глебовна, крепко прижав к своей груди ребенка, со страхом и ужасом в душе, быстро удалилась от них.

– Машенька, – укоризненно начал Никита Тихонович, когда жена его была уже далеко, – что ты за человек есть? Гляжу я на тебя и диву даюсь… Есть ли у тебя сердце? И как ты жить ухитряешься без него? Немало годов на веку своем прожил, и людей видел немало, а такой, как ты, не видал еще, никогда не случалось.

– За то, видно, и полюбил меня, – насмешливо проговорила она.

Стрешнев подумал с минуту, пораженный этими словами, глубоко вздохнул и сказал:

– Видно, за то. Ну, я пойду к себе, а ты еще погуляешь?

– Погуляю.

Он ушел, а к ней быстро из-за куста подошла карлица, которая подстерегала ее уже давно.

Она подошла близко к Марье Даниловне и торопливо зашептала ей:

– Там, за садом, ждет тебя, королевна, Алим – цыган. Что-то важное сообщить хочет… Ох, ох, – засмеялась карлица, – красив тот цыган, что ночка весенняя, а и любит тебя, королевна, такою, стало быть, жгучею страстью.

– Замолчи, дура… Негоже идти мне теперь к нему. Да и что может сказать он мне?

Она на мгновение задумалась, потом быстро проговорила: