Рад, почти счастлив…
Шрифт:
В четверг с утра, прежде чем ухнуть на весь день во тьму «новой жизни», Иван зашёл к своим и увидел картину, от которой отвык – дедушка сидел на кухне и завтракал под телевизор! Конечно, он был исхудалый, бледный, но зато – намазывал маслом хлеб, звякал ложечкой, мешая сахар. «Иди-ка сюда, послушай! – махнул он Ивану. – Говорят про коммунальные платежи!»
Иван скинул куртку и, плюнув на расписание, на всё, какое угодно «новое», сел рядом с дедушкой.
Он не помнил, бывал ли ещё кому-нибудь так признателен, как в то утро – жизни. За чёрно-белую зиму – мирный январь, жуткий февраль, за то, что всё кончилось хорошо. Чистокровное, буйное счастье плескалось в нём. Назавтракавшись всласть, Иван оделся и пошёл в гараж, чтобы с огромным, любимым своим опозданием ехать в офис. «А может, лучше сразу в институт? – подумал он. – Поговорим, отдам, как условились, документы. И тогда успею ещё погулять!»
Как спасшийся пленник, Иван ринулся восполнять упущенную радость свободы. Улыбка несла его над детской площадкой, и над обледенелой тропой, и над проталиной, залитой паром из открытого люка. Изредка он замедлял шаги – полюбоваться, как не оставляя следов прыгают воробьи по бриллиантовой корочке снега. Кто-то, прошедший раньше, бросил им весёлую горсть пшена.
У края гаража дворники навалили снег. Отперев замок
В лёгком разочаровании он сел за руль и повернул ключ, однако звука не услышал. Повернул ещё и ещё. Бодрая жизнь коня погасла. Оглядев машину, Иван заметил включённые габаритки и рассмеялся тихонько. Аккумулятор сел.
Весьма довольный своей неудачей, он направился к ближайшему магазинчику, купил игрушечную, меньше полулитра, бутылку итальянского шампанского и с приобретением вернулся в машину. На всякий случай ещё раз вжикнул ключом. В распахнутые ворота гаража светило солнце. Иван открыл дверцу и сразу хорошо, свежо ему задуло в бок.
«Жалко, – подумал он, – что не кабриолет. Был бы кабриолет!..» – И с удовольствием занялся пробкой. Влажный ветер дул в открытую дверцу машины. Пахло солоно – морем что ли? Иван понюхал дымок шампанского и отпил из горлышка. Что-то корабельное было в его укрытии. Он закрыл глаза, чтобы лучше услышать счастье, а когда открыл, у гаража стояла Оля.
– Ты в Москву? – спросила она, подойдя. – Может, подкинешь до метро, а то чего-то мне сегодня за руль неохота.
– У меня аккумулятор сел! – улыбаясь, сообщил Иван. – Я габаритки не выключил.
– А чего тогда сидишь?
– Да не знаю даже! – безмятежно отозвался он. – А ты что не на работе?
– Я утром упала в обморок! – сообщила Оля со скорбной гордостью. – Давление – восемьдесят на пятьдесят.
– Как восемьдесят на пятьдесят? – изумился Иван, искушённый в вопросах давления, и тут же выскочил из машины. – Так куда ж тебя несёт? Иди домой, ложись!
Оля поглядела с насмешкой:
– А работать кто будет? Проект кто будет доделывать? Если человек не может работать, как люди – ни чёрта он больше не получит, ни одного нормального заказа. Ручкой помашут.
– Да никто не помашет! – возразил Иван. – Ты как-то неправильно думаешь о людях. Ну да, есть всякие, но в массе…
– Это я неправильно думаю о людях? – изумилась Оля. – А ты, значит, правильно? Ты их вообще видел, людей? Ты, может, думаешь, они на деревьях растут? – смеялась она, расходясь. – Тебя волшебным лесом обсадили по периметру и нагнали ангелов, чтоб не скучал! А ты, дурачок, думаешь – это люди! Костя твой, Андрюха твой, Макс мой, бабушки-дедушки твои бессмертные! Это ангелы чистейшие! Люди – это у нас на работе! И поэтому у меня восемьдесят на пятьдесят, а я к ним прусь!
Иван, сбитый с мыслей счастливым днём, не нашел подходящих слов. Тут взгляд Оли попал на его руку с бутылкой.
– А это что у тебя? – спросила она ошеломлённо. – Ты что, сбрендил? По утрам в гараже пьёшь? А в гараже почему? От мамы прячешься? А я-то вечером тебе хотела сплавить Макса – думала, хоть отлежусь в тишине! Ты вообще себя контролируешь?
– Да это я так, – сказал Иван. – Машина не завелась – ну и, думаю, ладно!.. – Он взглянул в насмешливое, но какое-то нежное, светлое от болезни Олино лицо и запнулся.
Если взять у Макса несколько цветных брусков пластилина и, размяв тщательно, смазать в шар, получилось бы то, что Иван почуял внутри себя. Вот он – малиновый Олин размыв, синий Костин, золотой – Макса. Ни один цвет нельзя изъять из сплава. Разве только раскурочить шар насмерть.
– Оля! – произнёс он. – Ты бы не увозила Макса!
– Что? – изумилась Оля.
– Всё-таки у него здесь бабушка с дедушкой, – чуть оробев, пояснил Иван. – Друзья, да и я тоже. Игрушки, комната…
– А твоё-то какое дело? – почти с ненавистью проговорила Оля, но тут какая-то мысль или чувство сбили её воинственный пыл. – Хорошо! – сказала она осипшим голосом. – Молодец! Добился! – И быстро пошла прочь.
«А и ладно! – легко подумал Иван. – Бог с ней. Пусть, что хочет…» После долгой тревоги, смирения, трудоёмких попыток самоотречься он, наконец, почувствовал зелёный свет и не мог так запросто «сдать» свою радость.
Немного жалея, что купил полулитровую бутылку, а не обычную ноль семьдесят пять, Иван поставил пустую тару на снег у гаража и огляделся. Февральское солнце, помноженное на солнце шампанское, ослепило его совсем.
«Чем хорош этот день? – разбирал он с улыбкой. – Тем, что дедушке лучше – да, очевидно. Тем, что воробьи его как будто любят. И Костя. Вероятно, и Оля тоже. Да и сам он далёк от равнодушия! Вот этим и хорош день. Чем ещё? Тем, что скоро весна, что обещают большой тёплый циклон. Нет, не то, не то… Или то, да не только! “И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен”»! – наконец, вспомнил он и успокоенный, доверившись авторитету, пошёл к остановке маршрутки.
На тропе лежал снег. По нему было приятно пройтись и почувствовать сырь в подошвах. Иван был рад. И то, что сказал-таки Оле о Максе, и что из-за аккумулятора предстояло ехать в метро, среди людей – всё казалось ему удачей.
Выйдя из метро, Иван взглянул на уличные часы. До встречи с научным руководителем была еще куча времени. Не спеша он двинулся в сторону института и дорогой раздумывал, на какое бы удовольствие употребить отрез прекрасного весеннего дня. Он бы выпил где-нибудь чая, но было жаль променять на стены такую хорошую землю и небеса. Иван осмотрел внимательно улицу, готовый к улыбке, и сразу увидел то, что искал.Из новенького четырёхэтажного особняка вышли мама и сын, ровесник Макса. У мальчика в руках была лопатка и пластмассовое ведро. Иван знал местные дворики – здесь не водилось детских площадок. Может быть, там дальше есть скверик? – понадеялся он и пошёл следом, влекомый любопытством: где же ребёнок будет копать? Время от времени малыш приостанавливался и собирал снег в ведёрко прямо с тротуара.
Дальнейшее преследование показалось Ивану неудобным. Он свернул и по оттепели, растекшейся вокруг него, грязной и чистой, как юность, вышел к бульвару.
Ряд скамеек звал его насладиться последними днями зимы. Иван выбрал одну, на пересечении бульвара с переулком, и, смахнув снег ладонью, сел. Сразу же над головой включили весеннюю музыку – синица затенькала, а к ногам подскакал воробей – принять волшебный заказ. «Мне, будьте добры, ума, сердца, смелости, и ещё шампанского!» – пожелал Иван.
Воробей вспорхнул. Иван перевёл взгляд – в двух шагах от скамейки на мокрый снег села большая ободранная собака. Одно ухо её было поранено, шерсть на нём слиплась. Внимательно и терпеливо она смотрела Ивану в лицо, дожидаясь знака. Он кивнул ей. Собака подошла и шустро обнюхала куртку.
– Ничего нет, – произнёс
«Нет – так нет», – ответила взглядом собака, но не ушла, а легла возле скамейки. Иван смотрел на её шкуру цвета летнего сена и испытывал непонятное душевное удовольствие: подумать только! С ним рядом – такое большое живое существо, способное благодарить и надеяться, привязываться и сострадать. Иван протянул руку и потрогал шкуру. Собака огрызнулась.
– А-га! Я понял! – кивнул Иван и, встав со скамейки, пошёл через дорогу, к киоску мороженого. Там, среди прочего нашлись в уголке витрины пельмени.
– А микроволновки у вас нет? – спросил Иван, заглядывая в окошечко. – Мне бы разморозить для собаки!
Пока пельмени грелись в микроволновке, продавщица нашла пластмассовую крышку из-под торта и предложила Ивану в качестве миски. Иван умилился и взял.
«“Ну, это очень поэтично!” – скажет Оля, – думал он, таща добычу на бульвар. – “Ты погряз в сантиментах!”»
Ему повезло – собака оказалась голодная. Со скамейки Иван любовался, как быстро и аккуратно она поедает обед. Доев, собака села у края скамьи и прижалась головой к ноге Ивана.
Странно было Ивану оказаться на этой лавочке, в этот день и миг: он как будто вступил в другую эпоху, в иную пору жизни, когда у него уже есть внуки, и сам он стар, а, может быть, и бестелесен. Вдруг ему показалось, что вес собаки как будто сделался больше. Иван нагнулся и посмотрел ей в лицо. Сощурив глаза, собака дремала. Тогда и он задремал тоже.
Иван дремал, не закрывая глаз, глядя, как послеобеденное солнце топит снег. Скоро с ручьями потекли его ноги, и совершенно ясно он расслышал, как одна синица говорит другой, будто неподалёку некто Миша повесил свежее сало.
Он очнулся оттого, что собака встрепенулась, приподнялась и, отольнув от ноги Ивана, потрусила вперёд. Из переулка вышла женщина в шубе, в большой старомосковской зимней одежде, чуждой Европе и всему прогрессивному человечеству. В руках без варежек она держала два простых пакета, наполненных собачьей едой. Иван различил макароны и куриные кости.
Собака рванула и, в секунду достигнув хозяйки, заплясала вокруг. «Ах, ты моя хорошая!» – женщина опустила пакеты в снег и погладила собачью голову.
– А я думал, она ничья, – поднявшись со скамейки, сказал Иван.
– Как же ничья! Наша! Все наши! – говорила женщина, вытряхивая кости в оставшееся от пельменей корытце. – Они раньше на стройке жили, под бытовкой. Их оттуда выгнали, так они теперь, дураки, бродят, где попало, шныряют под машины. Ну, ешь, Петровна, ешь! Что ж ты! – волновалась она. – Ты у меня как себя чувствуешь? Ухо где разодрала?
– Она пельмени съела, – произнёс Иван. – Мы их погрели в микроволновке.
– Это вы молодцы! – обрадовалась женщина в шубе.
И какой-то свет занялся тогда над бульваром. Он шёл от тающего снега. Зима светилась, уходя в облака. Звенела синица.
– А почему её Петровна зовут? – спросил Иван.
Женщина взглянула, удивившись.
– Даже и не знаю! Так всегда её звали. Старая собака. Видите – шерсть седая… Вы смотрите, ничего не выбрасывайте! – строго наказала она Ивану. – Всё приносите. Они знаете, какие голодные! Особенно кормящие. Вот пойдёмте, я вам покажу мамочку. Пойдёмте, тут во дворе! Петровна, пошли! А если у вас что-то молочное остаётся, творожок – вы прямо туда, щенкам!
Не то чтобы весенний день лишил Ивана воли. Он вполне мог отказаться: тороплюсь, извините! Но ему мелькнул шанс, дверь в «параллельную» Москву приоткрылась. Секунду Иван подумал и решил, что щенков посмотреть стоит.
Едва они свернули во двор, им навстречу выбежала чёрная облезлая собака, заволновалась, заплясала вокруг знакомой шубы, не забыв облаять Ивана.
– Фу! – отругала её женщина. – Жуча, фу! Место.
Пристыжено Жуча вернулась к детям. Под тополем, из простых картонных коробок для них был сложен кров. Женские руки воткнули по периметру несколько палочек, чтоб картонки не сдуло ветром. У порога стояли корытца с едой и водой. Иван поглядел и догадался сердцем, что это – Ясли.
Год назад, в декабре, приехав к маме в Вену, он видел на уличных ярмарках множество рождественских яслей, и все они ему не нравились. А эти – не то что нравились, эти первые – были!
Захваченный родством, Иван сел на корточки, и Жуча не погнала его. Она ела из корытца. Ей мешали три маленьких чёрных щенка, лезли лапами в макароны с тушёнкой. Петровна с порванным ухом вежливо стояла рядом с хозяйкой.
– У нас тут во дворах стройка, – махнув рукой вглубь двора, сказала женщина. – Они так хорошо там жили! Что вы думаете? Всех погнали! Охранники пускали, а начальство приехало – им шею намылило. Им бы только деньги! Что им живое! А отсюда дворники гонят. Идёшь и каждый раз думаешь – тут они ещё, или всё разорили. А у них, если дома нет – они чёрте где бегают. Мы перед Новым годом еле выходили собачку – добегалась, попала под «Волгу». Вот, где Эльбрус? Где Дочка? Где-то носит их! – озабоченным взглядом она оглядела стороны света и вернулась к Ивану.
– А у вас никому не нужны щенки? Может, кому в деревню?
– Я бы взял, – сказал Иван. – Тем более, если зимой жить на даче, можно и двух. Конечно, тут всё зависит, как у меня будут дедушка с бабушкой… Ну, а даже и в городе. Правда, у меня мама…
И тут как будто прорвало его. Он сидел на корточках у картонного дома и, трогая шкуру сытой Петровны, рассказывал первой встречной тётке о чудесном устройстве своей судьбы, о долгах и любовях, о дедушке, который только пошёл на поправку. Она слушала его с внимательным сочувствием, а Иван говорил и говорил – как плакал. И выговорился бы, наверно, лет на двадцать вперёд, если бы в какой-то миг женщина не прервала его.
– Вы простите, я побегу! – сказала она. – Мне ещё за внучкой! Пока, Петровна! Пока, Жученька! – она нагнулась к «яслям», погладила Жучину голову и, махнув Ивану рукой, ринулась вздымать ручьи бульвара своей большой шубой.
Петровна навострила уши, но за ней не пошла. Жуча с детьми улеглась на подтопленном талой водой картоне. Пахло хлевом, паром, молоком, раем, на глазах зрела весна.
Тут Иван заметил, что Петровна смотрит на него строго, и как будто копытом бьёт. «Загостился ты, брат!» – имела она в виду.
Иван покорно встал, и они вместе двинулись к бульвару.
Сворачивая, он оглянулся на приют у тополя. Сбылась его догадка на счёт «параллельной» Москвы, залитой светом, как память. Оттого-то и блуждал отчуждённо по камням мегаполиса, что знал о ней, да не мог найти дверь. Не то чтобы этот двор был счастливым местом; взять метлу покрепче – и разлетится картон, покатятся по асфальту беспомощные чёрные свинки…
Пока он оглядывался, Петровна, собака практичная, чуждая пустых мечтаний, ушла по делам. В одиночестве вернулся Иван на бульвар, к своей скамейке. Он потерял мысль, потерял намерение, с каким выходил сегодня из дома, и стоял, как покупатель на рынке, у которого стянули кошелёк. Но солнце грело, синица пела. Как в четырёхлетнем детстве, Иван вытер грязные руки о штаны и вдруг увидел: брюки и куртка сплошь были в следах собачьих лап. Он подумал было отмыть их снегом, но только засмеялся, махнул рукой и пошёл куда глаза глядят.