Радуга тяготения
Шрифт:
— Представьте шахматы, — в первые дни свои в столице, в поисках сравнения, которое может понравиться русским, — сумасбродную шахматную партию. — И далее показывал, если публика отзывалась (у него рефлексы торговца, он умеет автоматически рулить к наименьшему безразличию), как перед всякой молекулой раскрывается столько возможностей — возможностей к образованию связей, к связям разной прочности, от углерода, самого разностороннего, королевы, «Екатерины Великой периодической таблицы», до самых до водородиков, многочисленных и одноходовых, как пешки… и грубое противодействие шахматной доски, сдающейся в этой химической игре танцевальным фигурам в трех измерениях, «четырех, если угодно», а также радикально иное представление о том, что значат выигрыш и проигрыш… «Schw"armerei», — бормотали дома его коллеги, подыскивая предлоги откочевать к другим беседам. А вот Чичерин бы остался. Глупый романтик, он бы слушал и слушал, да еще и подхлестывал бы немца.
Не могли же они избегнуть наблюдения? Вскоре, по мере того как дело шло своим подавленным и бескровным чередом, советская цепь инстанций, заботливая, как любое семейство XIX века, начала предпринимать простые шаги к тому, чтобы этих двоих развести подальше. Консервативная терапия.
Средняя Азия. Но за недели смутного и мягкого сбора разведданных, пока наблюдатели еще не сообразили,
— Эвмекон, 2 %-ный раствор морфия… Дионин (как видите, добавляем этиловую группу к морфию, вот так)… Холопон и неалпон, пантопон и омнопон — все это смеси опийных алкалоидов в виде растворимых гидрохлоридов… и гликопон в виде глицерофосфатов… Вот эвкодал — кодеин с двумя водородами, гидроксилом, хлоргидратом… — помавает рукой вокруг собственного сжатого кулака… — которые свисают с разных частей молекулы. — Среди этих патентованных препаратов, перехватов и подробностей и проходит пол-игры… — Как француженки эти свои платья шьют, nicht wahr?тут ленточка, тут хорошенькая пряжка — и фасон попроще уже продан… А, это? Тривалин! — Одна из жемчужин его линейки препаратов. — Морфий плюс кофеин плюс кокаин — все в растворе, как валераты. Валериана, — корень и корневище: ваши пожилые родственники много лет назад, вероятно, принимали ее для укрепления нервов… кружавчики, можно сказать, — чуть-чуть отделки на голых молекулах.
И что было сказать Чичерину? Был ли там вообще Чичерин-то? сидел себе в замызганной комнате, где за стенами хлопали и скрипели лифтовые кабели, а внизу на улице так редко, что и неважно, грохочут дрожки, подгоняемые кнутом по этому старому черному булыжнику? Или снег хлестал в закопченные окна? Сколь далеко «слишком далеко» в глазах тех, кто отправил его в Среднюю Азию: повлечет ли одно лишь присутствие его в этих комнатах смерть автоматически… или все равно даже на этой стадии слабины довольно, и он сможет ответить?
— Но как только с болью покончили… простой болью… за… ниже нулевого уровня ощущения… я слыхал… — Он слыхал. Не самый тонкий способ перейти к делу, и Вимпе, должно быть, известны все стандартные вступления на свете. Некоторые военные просто рубят с плеча, а иные — столь безрассудных кровей, что вопрос об «утайке» и вовсе не встает, — это положительное безумие, они не только кавалерию на пушки бросят, но и сами атаку поведут. Это великолепно, однако не война. Погодите, будет вам Восточный фронт. Первым же боем своим Чичерин завоюет репутацию маньяка-самоубийцы. У немецких полевых командиров от Финляндии до Черного моря к нему выработается джентльменское отвращение. Всерьез будут недоумевать, имеется ли у этого человека хоть какое-то понятие о воинской порядочности. Его станут ловить и терять, ранить его, считать погибшим в бою, а он будет себе рвать вперед очертя голову, неистовый снеговик на зимних топях — и никакая поправка на ветер, никакая замена в полевых условиях на бутылочный обтекатель либо смертельную стрельчатую огиву их патронов «парабеллум» никогда не свалят его. Ему, как и Ленину, нравится Наполеоново «on s’engage, et puis, on voit» [180] , а что же до очертения головы, ну, гостиничный номер этого типа из «ИГ» вполне мог оказаться в числе первых репетиций. У Чичерина дар путаться с нежелательными элементами, врагами строя sub rosa,контрреволюционным охвостьем и отребьем человечества: он такого не планирует, это оно само, а он — гигантская сверхмолекула со множеством свободных валентностей в любой момент времени и в потоке вещей… в танце вещей… и как бы… другие ни цеплялись, модифицируя тем самым фармакологию Чичерина, ее наружу явленную побочку не обязательно получится рассчитать заблаговременно. Чу Пяну, китайскому мастеру на все руки из красной юрты, что-то об этом известно. Чу Пян сразу понял в первый день, когда Чичерин явился доложиться, — и перецепился через свою швабру не столько чтобы внимание отвлечь, сколько отметить встречу. У Чу Пяна самого пара валентностей свободна. Он — живой памятник успехам британской торговой политики минувшего столетия. Эта классическая разводка до сих пор на слуху, даже сегодня знаменита холодной чистотой своего осуществления: завозим опий из Индии, знакомим с ним Китай — здорово, Фон, вот это опий, опий, познакомься, это Фон — ах воть как, моя кусай! — не-ет, хо-хо, Фон, твоя кури, ку-ри,вишь? — и вскоре Фон возвращается за новыми и новыми добавками, стало быть, на это говно создаешь неэластичный спрос, вынуждаешь Китай объявить его вне закона, после чего засасываешь Китай в пару-тройку опустошительных войн за право твоих торговцев продавать опий, которое к сему моменту уже называешь священным. Ты побеждаешь, Китай проигрывает. Красота. И Чу Пян — памятник всему этому, в наши дни целые караваны туристов приваливают на него поглядеть, обычно — когда он Под Действием…
180
Зд.:«Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет» (фр.).Пер.
В. И. Ленина.
— А вот, дамы и господа, как вы уже могли заметить, характерный сажистый окрас кожи… — Все стоят и пялятся на его ушибленный грезами экстерьер, внимательные мужчины с подстриженными бачками держат в руках жемчужно-серые цилиндры, женщины приподымают юбки, чтоб их не замарали эти жуткие азиатские существа, что кишмя кишат микроскопически на старых половицах, а экскурсовод отмечает самое любопытное металлической указкой, инструментом примечательно тонким, вообще-то даже тоньше рапиры, и часто сверкает им быстрее, чем глаз успевает следить… — Тяга его, как вы заметите, сохраняет форму при любых нагрузках. Ни телесное заболевание, ни дефицит поставок, похоже, не действуют ни на гран… — все их ясные, их мелководные глаза мягко плещутся, будто аккорды фортепиано из пригородной гостиной… неэластичная Тяга уже светится в этом спертом воздухе: это слиток превыше любых цен, из него еще можно начеканить соверенов, награвировать ликов великих правителей и пустить в оборот, пусть символизируют. Поехать стоило, чтоб только узреть сие сиянье, стоило долго гнать в санях,
181
«Наполеон с фондю из мозга», «Сюрприз Везувия» (фр.).
Чу Пян тоже их созерцает: вот пришли, потаращились и ушли. Фигуры из грез. Они развлекают его. Они от опия: если что-либо другое, не приходят. Гашиш он старается тут не курить — ну разве только из вежливости. Этот комковатый туркестанский фантазмаген сойдет для русского, киргиза и на прочий варварский вкус, а Чу подавай лишь маковые слезки. Грезы получше, не так геометричны, не так склонны обращать все — воздух, небо — в персидские ковры. Чу предпочитает ситуации, странствия, комедию. А обнаружить те же аппетиты в Чичерине, этом коренастом латиноглазом засланце из Москвы, этом советском содержанте — да тут любой через швабру перецепится так, что мыльная вода зашипит по полу и ведро гонгом блямкнет от изумления. От восторга!
Совсем немного погодя два жалких правонарушителя украдкой выползают на окраины встречаться. Местное общество скандализовано. Из неких глубин мерзостного тряпья и лохмотьев, болтающихся на нездоровом желтом теле, Чу извлекает отвратительный черный ком гадко смердящего вещества, завернутый в обрывок «Enbeksi Qazaq» [182] за 17 августа прошлого года. Чичерин приносит трубку — будучи с Запада, он отвечает за техническую сторону дела, — противное обугленное орудие с красно-желтыми повторами по британию, купленное с рук за горсть копеекв бухарском Квартале прокаженных и, да, к тому времени уже славно обкатанное. Безрассудный капитан Чичерин. Два дурцефала присаживаются на корточки за обломком стены, разваленной и скособоченной последним землетрясением. Мимо то и дело проезжают верховые, некоторые примечают парочку, некоторые нет, но все это — в молчаньи. Над головой в небеса толпой высыпали звезды. До самых глубин страны сдувает травы, и волны их протекают медленные, как овцы. Ветерок мягкий, уносит последний дым дня, ароматы стад и жасмина, стоячей воды, оседающей пыли… ветер, которого Чичерин никогда и не вспомнит. Как не связывает он сейчас эту сырую кашу сорока алкалоидов с ограненными, отполированными и фольгированными молекулами, что некогда одну за другой показывал ему торговец Вимпе и рассказывал их истории…
182
«Трудовой казах» (каз.).
— Онейрин и метонейрин. Об этих вариациях в «Журнале АХО [183] » сообщил Ласло Ябоп в позапрошлом году. Ябопа снова одолжили — на сей раз как химика — американцам, чей Национальный научно-исследовательский совет запустил массивную программу исследований молекулы морфия и ее возможностей, — Десятилетний План, как ни странно, совпадающий с классическим исследованием макромолекул Карозерса из «Дюпона», Великого Синтезиста. Связь? Ну разумеется, она есть. Но мы о ней не говорим. ННИС каждый день синтезирует новые молекулы, и большинство — из кусков молекулы морфия. «Дюпон» нанизывает такие группы, например амиды, в длинные цепочки. Обе программы, похоже, дополняют друг Друга, не так ли? Американский порок модульного повторения сочетается с тем, что, пожалуй, и есть наша основная цель: отыскать вещество, способное устранить сильную боль и не вызвать привыкания… Результаты пока не обнадеживают. Мы, судя по всему, столкнулись с дилеммой, встроенной в саму Природу, — вроде ситуации Гейзенберга. Обезболивание и привыкание почти исключительно параллельны. Чем больше боли убирает аналгезия, тем больше мы этой аналгезии желаем. Похоже, одного свойства без другого нам не добиться — как субъядерному физику не определить положения частицы без неопределенности касаемо ее скорости…
183
Американское химическое общество.
— Это и я бы вам сказал. Но зачем…
— Зачем.Дорогой мой капитан. Зачем?
— Деньги, Вимпе. Вываливать деньги в сортир ради такого безнадежного поиска…
Откровенно, эдак по-мужски коснуться пристегнутого погона. Пожилая улыбка, исполненная Weltschmerz [184] .
— Уступка за уступку, Чичерин, — шепчет торговец. — Вопрос в уравновешивании приоритетов. Исследователи довольно дешевы, и даже «ИГ» может помечтать, понадеяться без особой надежды… Подумайте, что значит отыскать такое средство — упразднить боль рационально, без дополнительной стоимости привыкания. Без прибавочнойстоимости — все-таки в Марксе и Энгельсе что-то есть, — успокоить клиента. — Такой спрос, как «привыкание», не имеющий ничего общего с истинной болью, с истинными экономическими потребностями, не связанный с производством или трудом… таких неизвестных лучше меньше, чем больше. Мы умеем изготовлять истинную боль. Войны, само собой… заводские станки, промышленные аварии, автомобили со встроенной аварийностью, яды в пище, воде, даже в воздухе — все это величины, непосредственно увязанные с экономикой. Мы их знаем и умеем контролировать. Но «привыкание»? Что нам о нем известно? Туман и призраки. Любым двум экспертам ни за что не договориться о самом определении. «Принуждение»? А кого не принуждают? «Переносимость»? «Зависимость»? Что это значит? У нас только тысяча смутных академических теорий. Рациональная экономика не может зависеть от психологических капризов. Мы не могли планировать…
184
Мировая скорбь (нем.).