Радуга в небе
Шрифт:
— О, очень, очень нравится. О такой жизни можно только мечтать — прекрасное место, цветущий сад, а в нем — плоды рук твоих. Просто Эдем какой-то!
— Серьезно? — Он издал легкий смешок. — Да, наверное… Здесь неплохо… — Он замялся. Глаза его светились бледным светом, он глядел на нее упорно, пристально — так может смотреть зверь. И душа ее дрогнула. Она поняла, что вот сейчас он предложит ей разделить с ним эту жизнь.
— Хотите остаться здесь со мной? — осторожно спросил он.
Она побледнела от страха и острого чувства замаячившей впереди свободы.
Они подошли
— Как это? — спросила она. — Вы же здесь не один.
— Мы могли бы пожениться, — ответил он странным холодно-вкрадчивым тоном, моментально превратившим солнечный свет в морозный блеск луны. И в лунном сумраке, как живые, заплясали тени — холодные, нездешние, сверкая ожиданием, предвкушением. С подобием ужаса сознавала она, что готова принять его предложение. Приятие неизбежно. Его рука потянулась к выросшей перед ними калитке. Она стояла неподвижно. Плоть его руки — такая смуглая, твердая, неукоснительная. И сердце сжала какая-то обида.
— Не могу, — вырвалось у нее невольно.
Он опять издал этот короткий, похожий на ржанье смешок, но на этот раз печальный, горький, и отодвинул щеколду калитки. Но не открыл ее. Секунду они стояли так, глядя на пожар заката, горевшего дрожащим пламенем среди ветвей. Она видела, как вспыхивает гневом, уничижением и покорностью его смуглое, с твердыми правильными чертами лицо. Это был зверь, осознавший, что волю его сломили. Ее сердце пылало, увлеченное им, захваченное его предложением и переполненное грустью и безутешным одиночеством. Душа рыдала, как ребенок в ночи. А у него души вовсе не было. О, почему, почему наделена душою она? Без души — оно чище!
Она отвернулась, поглядела в противоположную от него сторону и увидела странный розовый свет на востоке — луну, желтую, прекрасную на фоне розового неба под потемневшим и синеватым снежным покровом. Как все это прекрасно, как восхитительно! Но он не видел этого. Он был с этим слит воедино — и не видел. Она же, слитая, видела. И ее способность видеть бесконечно разделяла их.
Они шли в молчании по тропинке, следуя предначертанными им разными путями. Чернота деревьев становилась все гуще, а снег превращался в туманный призрак нездешнего мира. И промелькнувшей тенью дневной свет скользнул в снежный вечер с его легким поблескиванием, а она все говорила с ним, бесцельно, удерживая его на расстоянии, но так, чтобы он был рядом, и он шел с ней рядом, шел тяжелыми шагами, и она направлялась к новым радостям, оставляя его за калиткой.
И в то время, как она освобождалась или же пыталась освободиться от боли, Мэгги на следующий день заявила ей:
— Не надо было влюблять в себя Энтони, Урсула, если тебе он не нужен. Нехорошо это.
— Но, Мэгги, я вовсе не влюбляла его в себя! — вскричала Урсула, охваченная мучительным смущением и чувствуя себя так, словно позволила себе какую-то низость.
Но симпатию к Энтони она все-таки сохранила. Всю жизнь она возвращалась к мыслям о нем и о его предложении. Но она была странницей, скиталицей, бороздившей зеленые просторы, он же был одиночкой, жившим в полном согласии со своими чувствами.
Измениться и бросить скитания она не
Она завершала свой второй и последний год в школе Святого Филиппа. Месяцы шли один за другим, и она отмечала их убывание — сперва октябрь, затем ноябрь, декабрь, январь. Она аккуратно вычеркивала их в календаре, готовясь к летним каникулам. Ей казалось, что она идет по кругу, который должен сомкнуться, чтобы путь был пройден. И тогда она окажется на свободе, как птичка, брошенная в пространство, птичка, кое-как освоившая полет.
Впереди был колледж — пространство неведомое, обширное. Наступит колледж, и она порвет путы жизни, известной ей до сих пор. Потому что ее отец тоже готовился к переезду. Они покидали Коссетей.
Брэнгуэна по-прежнему не очень волновало материальное благополучие. Работа художником на кружевной фабрике мало что давала его сердцу — его удерживал на ней только заработок. Что же требуется самому ему, он не знал. Постоянная близость Анны Брэнгуэн обдавала его душу постоянным жаром, он жил интуицией, вечно стремясь нащупать что-то.
Когда ему предложили написать заявление и попросить себе место преподавателя ручного труда — ряд таких мест собирался выделить ноттингемский Комитет образования, перед ним словно приоткрыли простор, куда он мог ринуться из тесного и душного своего заточения. Он послал заявление и уверенно стал ждать ответа. Он верил, что ему уготована необычная судьба. Неизбежная усталость от каждодневной рутинной работы несколько ослабила подвижность его мускулов, покрыла налетом бледности его румяное живое лицо. Теперь он мог освободиться.
Его переполняла радость от открывшихся вновь возможностей, и жена была с ним заодно. Теперь она тоже желала перемены. Она тоже устала от Коссетея. Дом был слишком мал для подрастающих детей. А она, которой было уже почти сорок лет, начала просыпаться от долгой спячки материнства и направлять силы вовне. Шум молодых жизней заставлял стряхнуть с себя апатию. Она тоже чувствовала теперь потребность включиться в созидание. Она готова была двинуться в путь, прихватив с собой свое потомство. Им тоже будет лучше на новом месте. Там она и будет растить последнего из ее детей.
И с еще не угасшей в ней живостью она строила планы и обсуждала их с мужем, не очень задумываясь над тем, как именно произойдет перемена — лишь бы произошла, не так, так эдак.
В доме все кипело. Урсула была вне себя от возбуждения. Наконец-то ее отец займет какое-то место на общественной лестнице. До сих пор в общественном смысле он был нуль, был чем-то вне классов, не имел положения. Теперь он станет педагогом по изобразительному искусству и ручному труду при ноттингемском Комитете образования. Это пост. Это определенное положение. Это своего рода специальность, а не просто так. Урсула чувствовала, что все они наконец-то становятся на ноги. Отец займется теперь своим делом. Кто еще из тех, кого она знает, умеет собственными руками создавать красоту? Она чувствовала, что отец на верном пути.