Радуга в небе
Шрифт:
Урсулой овладело вялое безразличие. Автоматически, по привычке, она продолжала занятия, но с результатом почти безнадежным. Сосредоточиться она почти не могла. Однажды на лекции по древнеанглийской литературе она глядела в окно, не слыша ни одного слова из того, что говорил профессор, — ни о «Беовульфе», ни о чем бы то ни было. Внизу по освещенному солнцем тротуару возле ограды парка шла женщина в розовом платье с алым зонтиком. Она перешла дорогу, а возле ее ног, как солнечный зайчик, следовала белоногая собачка. Женщина с алым зонтиком чуть танцующей походкой прошла дальше, собачка теперь превратилась в тень. Урсула как зачарованная провожала их взглядом. Женщина с алым зонтиком и семенящая за ней собачка исчезли — они ушли. А куда?
В каком подлинном
Какой смысл в ее пребывании здесь, в колледже? Какой смысл в древнеанглийской литературе, которую она учит лишь для того, чтобы ответить на вопросы экзаменатора и тем повысить в дальнейшем свою рыночную стоимость? Как же надоело ей это нескончаемое служение в храме коммерции! И существует ли иное? Может быть, иного в жизни и нет, всюду так и только так. Всюду и все обречено нести одну и ту же службу. Все отдано на потребу вульгарности, в которой погряз материальный мир.
Неожиданно она бросила французский. Она будет специализироваться на ботанике. Это единственно близкая ей наука. И она вступила в мир растений. Ее увлекли удивительные закономерности этого мира. Здесь ей приоткрывалось нечто, совершенно отличное от основных законов мира человеческого.
Колледж опустел для нее, обесценился, это был храм, превращенный в вульгарное торжище. Но она-то шла туда, чтобы услышать эхо истинного знания, прикоснуться к истоку тайны! Истоку тайны! А эти профессора в мантиях предлагали ей взамен пустой и пустяковый товар, который на экзаменах должен был пополнить ее финансовый счет; предлагали готовый набор банальностей, не стоящих тех денег, которые они намеревались за них выручить, о чем им самим было хорошо известно.
И все время, которое она проводила в колледже, за исключением часов в ботанической лаборатории, где еще брезжила некая тайна, Урсула чувствовала себя униженной пошлой торговлей фальшивыми ценностями, в которую погружалась.
В последний семестр она окончательно застыла в своем сердитом и холодном неприятии. Уж лучше опять вольная воля и работа ради хлеба насущного! Даже Бринсли-стрит и мистер Харби казались ей подлиннее по сравнению с колледжем. Горячая ненависть, питаемая ею к илкестонской школе, меркла в сравнении с той безжизненной атмосферой деградации, в которую погружалась она в колледже. Но на Бринсли-стрит она не вернется. Она станет бакалавром и на некоторое время займется преподаванием в какой-нибудь из классических школ.
Медленно шел к концу ее последний год в колледже. Впереди маячили экзамены и свобода. Но на зубах скрипел пепел разочарования. Неужели и впредь будет так? Вперед манит какая-нибудь светлая перспектива, сияющий коридор, за которым мнится выход на свободу, но за ним опять оказывается безобразная свалка, очередная куча мусора и мертвого хлама. Вечно гребень горы, сияющая вершина, перевал, а там — опять мерзкий спуск в низину, где кишит убогая и бесформенная жизнь без цели, полная бессмысленного кипения.
Неважно! Все равно каждая вершина чем-нибудь да отличается, и в каждой долине внизу таится что-то новое. Коссетей, детство рядом с отцом, Марш и церковка неподалеку, бабушка, дядья; потом школа в Ноттингеме и Антон Скребенский; Антон Скребенский и их танец под луной при свете костров; и время, которое она не может вспомнить без содрогания, — Уинифред Ингер и месяцы перед тем, как стать школьной учительницей; далее — ужасы Бринсли-стрит, постепенно окончившиеся относительным миром; Мэгги и ее брат, память о котором еще будоражит ее кровь, когда она мысленно вызывает перед собой его фигуру; и Дороти Рассел, которая теперь во Франции, а вскоре новый шаг, новый поворот!
И все это уже история. На каждом этапе она была другой. И всегда она была Урсулой Брэнгуэн. Но что это значит — «Урсула Брэнгуэн»? Ответа на этот вопрос она не знала. А единственное, что она знала, это ее вечное отрицание, вечное неприятие. И вечно этот вкус пепла, вечно этот песок разочарования
А положительная ее сторона неясна и не раскрыта, она не может выявиться, пробиться на поверхность. Как семя, брошенное в сухую золу. Мир, в котором она пребывала, был подобен кружку света под лампой. И этот освещенный кружок света, рожденный сознанием человеческим в его наивысшем выражении, ей некогда мнился всем мирозданием вообще, где все было раз и навсегда открыто и ясно. В окружающей тьме, о которой она тоже знала, как глаза диких зверей, горящие в ночи, сверкали огоньки. Они вспыхивали, проникали в сознание и гасли. И ее душа в порыве ужаса вдруг стала сознавать лишь внешнюю тьму. Освещенное пространство, в котором она существовала и действовала, где мчались поезда, где пыхтели, производя свою продукцию, заводы, где все живое освещалось светом науки и знания, ей внезапно представилось маленьким столбом слепящего света от фонаря, в безопасности которого резвятся мошки и играют дети, не ведая об окружающей тьме, потому что сами они остаются в столбе света.
Но она различала темное движение за пределами, видела, как поблескивают из тьмы глаза диких зверей, окружающих бивачный костер и спящих возле него людей; они следили за спящими и понимали всю тщетность костра, всю тщетность и суетность жизни на биваке, глупо утверждавшей: «За пределами нашего света и установленного нами порядка нет и не может быть ничего», жизни, когда люди обращены лишь вовнутрь и поворачивают лицо к гаснущему костру собственного сознания, которое заключает в себе и замещает для них все — солнце и звезды, Создателя и законы добродетели; люди эти не желают замечать обнимающее их колесо тьмы с неясными силуэтами по краю.
Да, никто не решается бросить даже головешку от костра в эту тьму. Потому что брось он ее, и не оберешься издевательских насмешек: другие примутся вопить: «Глупец, мошенник, идущий один против всех, как смеешь ты нарушать наш покой своими бреднями! Нет никакой тьмы! Мы движемся, мы существуем в светлом мире, и негасимый свет этот идет от знания, суть которого мы несем в себе, постигаем и передаем. Глупец, мошенник, как смеешь ты умалять наши достижения этой своей выдуманной тьмой!»
А тьма все кружилась вокруг и обступала серыми неясными тенями диких зверей и темными силуэтами ангелов, отторгаемых светом, как отторгает он зверей, привычных человеку. Некоторые в мгновенном прозрении различали тьму и видели, как ощетинивается она сонмищами гиен и волков; и иные погибали в гибельном разочаровании, приняв блеск в глазах волка и гиены за сверкание ангельских мечей и осознав величие и страшную мощь ангелов, неотвратимых, как неотвратимо сверкание клыков.
Перед самой Пасхой ее последнего года в колледже, когда Урсуле было двадцать два года, она получила весточку от Скребенского. В первые месяцы своей службы в Южной Африке он написал ей раза два, а потом ограничивался редкими открытками. Он дослужился до старшего лейтенанта, после чего остался в Африке. Вестей от него не было уже два с лишним года.
Она нередко возвращалась к мыслям о нем. Он виделся ей сияющим рассветом, лучезарно-солнечным началом томительного и серого, как пепел, пасмурного дня. Память о нем была подобна воспоминанию о лучезарном утре. А потом утро это обернулось серой пепельной пустотой пасмурного дня. Ах, если б только он оказался тогда ей верен, солнце взошло бы и для нее, и не было бы этой боли, этого труда, беспросветного и унизительного. Он стал бы ее ангелом, хранителем ключей от солнечного света. Он открыл бы ей врата на пути к свободе и радостному наслаждению. Нет, окажись он ей верен, он сам бы стал для нее этими вратами, приоткрывающими небесный простор, безбрежное, бездонное море счастливой свободы, рай для души. Какой безграничный простор открылся бы тогда для нее, какие бесконечные возможности самореализации стали бы ей доступны, какую безграничную радость вкусила бы душа!