Радуга в небе
Шрифт:
На экзаменах ее постигла неудача: она с треском провалилась и степени бакалавра не получила. Для нее это было ударом. И придало жесткой решимости.
— Не страшно, — сказал Скребенский. — Какая разница, считает тебя Лондонский университет достойной звания бакалавра или же не считает? Что ты знаешь, то знаешь, а если ты станешь миссис Скребенской, будешь ты бакалавром или не будешь, значения не имеет.
Вместо того чтобы успокоить ее, слова эти еще больше ожесточили, сделав беспощадной. Она восстала теперь против того, что было ее роком, ее судьбой. Необходимо было выбрать: быть
Опять впрягаться и тянуть учительскую лямку ей претило. Она всей душой ненавидела эту работу. Но при мысли о браке и жизни со Скребенским в Индии среди европейцев сердце ее сжималось и замирало. Чувства окаменевали, кроме единственного: чувства, что это конец, западня.
Скребенский ждал, она ждала, все ждали ее решения. Антон беседовал с ней, и в этих беседах, как ей казалось, коварно втирался ей в мужья; и она понимала, что это абсолютно исключено. С другой стороны, повидавшись с Дороти и обсудив с ней свою проблему, она почувствовала, что должна выйти за Скребенского немедленно, очертя голову, лишь для того, чтобы избежать предсказанного Дороти. Разговор их мог показаться даже комичным.
— Но ты его любишь? — спросила Дороти.
— При чем тут любовь! — взвилась Урсула. — Я люблю его достаточно, во всяком случае, больше, чем кого бы то ни было на этом свете. И больше никого я так любить не буду. Ведь для нас с ним это было первой любовью. Но мне не нужна любовь! Я не считаю ее важной. Мне неважно, люблю я или не люблю, подлинное это чувство или нет. Что мне за дело! — Она передернула плечами, сердито, с яростным презрением.
Дороти задумалась, испуганная и немного сердитая.
— Что же тебе важно? — раздраженно спросила она.
— Не знаю, — сказала Урсула, — но что-то безличное. Любовь — любовь — любовь… Но это ведь только личное удовольствие, не больше. И никуда не ведет.
— А разве она должна куда-то вести? — саркастически усмехнулась Дороти. — Я всегда считала, что если есть что-то самоценное, так это любовь.
— Тогда что мне в этой любви? — воскликнула Урсула. — Самоценно я могла бы любить сотню мужчин, одного за другим. Зачем мне останавливаться на Скребенском? Почему не продолжить, не перепробовать всех, кого не лень, всех подряд, если любовь самоценна? Существует масса мужчин помимо Антона, кого я могла бы любить и получать удовольствие.
— Значит, его ты не любишь, — сказала Дороти.
— А я говорю тебе, что люблю, насколько я могла бы любить и всякого другого, а может быть, и больше. Но существует и много такого, чего нет в Антоне и что в других мужчинах мне бы нравилось.
— Что, к примеру?
— Неважно. Что-нибудь вроде сильного интеллекта, который есть у некоторых мужчин, потом еще гордость, прямота, какие-то бесспорные достоинства, свойственные
Дороти смутно чувствовала, что Урсула уже тянется к чему-то, чего ее мужчина не в состоянии ей дать.
— Вопрос в том, что же именно тебе требуется. Может быть, другие мужчины? — предположила Дороти.
Урсула примолкла. Она и сама этого боялась. А что если она просто развратна?
— Потому что если это так, — продолжала Дороти, — то лучше выходи за Антона. Не то все может кончиться плохо.
Итак, выйти за Скребенского Урсула должна была из страха перед самой собой.
Он был очень занят теперь перед путешествием в Индию. Надо было навестить родственников, завершить дела. В Урсуле он был почти уверен. Казалось, она сдалась. И он вновь стал выглядеть значительным, уверенным в себе мужчиной.
В первую неделю августа он собрался в гости в Линкольншир, в усадьбу на побережье. Там его ждали развлечения — теннис, гольф, автомобиль, моторная лодка и другие приглашенные. Все это устраивала его двоюродная бабка, дама очень светская. Урсула тоже была приглашена погостить неделю.
Она поехала с неохотой. Ее свадьба была ориентировочно назначена на двадцать восьмое августа. Отплытие в Индию должно было состояться пятого сентября.
Их с Антоном, ввиду предстоящей свадьбы приглашенных в качестве почетных гостей, разместили в главном доме. Дом был большой, с холлом, двумя кабинетами и двумя коридорами, по сторонам которых были расположены восемь не то девять спален. В комнату Скребенского вел один коридор, в ее же — другой. Урсула и Скребенский чувствовали себя затерянными в толпе других приглашенных.
Как влюбленной паре им было позволено сколько угодно времени проводить наедине друг с другом. Однако в этой толпе незнакомцев Урсула чувствовала себя неловко, несвободно, как будто посягали на ее личную жизнь. Находиться среди такого количества однородных людей ей было непривычно. Она робела.
Она сама чувствовала, что невыразительна, что отличается от других гостей с их уверенной, легкой и поверхностной участливостью и готовностью к пустому, ничего от них не требующему общению. Эдакая нетрадиционная атмосфера свободы и попустительства. Ей она не нравилась. На людях она предпочитала придерживаться определенных правил поведения. Она чувствовала, что выбивается из общего тона и не производит должного впечатления: кажется и некрасивой, и незначительной. Она терялась и перед Скребенским, уступая даже ему. Он-то был как рыба в воде.
Вечером они вышли на прогулку. Луна за тучами сочила рассеянный свет, изредка поблескивая дымчатым перламутром. А они шли вдвоем по ребристому прибрежному песку, слыша тяжкий плеск прибоя, шепот и рокот волн, вздымавшихся призрачной белизной валов.
Он шел так уверенно. А у нее при ходьбе шелковистая ткань длинной юбки — на ней было синее чесучовое платье до пола — раздувалась от морского ветерка и прилипала к ногам. Ее это стесняло. Все, казалось, сговорилось против нее, готовясь ее предать, а у нее не было сил воспротивиться — такой смущенной, неловкой она себя чувствовала.