Радуйся!
Шрифт:
Боль в душе его уже почти утихла.
Боль бесконечных войн.
Боль тревог.
Он больше не способен на безумие гражданской войны.
Он помнит этот грех.
Он всегда знал, что это – грех.
Он не хотел этого.
Его заставили.
Заставили, убедив, что он плохой.
Что живёт он не так.
Что всегда был не такой.
Что именно он сам во всем виноват.
Это было так свойственно
И только себя.
Но сейчас боль эта утихла.
Он осознал, что виноват не больше, чем другие, и примирился с собой.
Даже когда на него нападали и причиняли невероятную боль, он отчасти и себя считал виноватым.
Он не раз ставил их на место.
Он жалел о том, что приходилось делать.
Он жалел и их.
Он рыдал над сожжённым своим домом и кормил их кашей из походной кухни.
И плакал о них тоже.
Он спасал их от самих себя.
Не думая о себе.
Он спасал их детей.
А они всё забывали.
Снова и снова.
И опять старались доказать ему, что он не такой.
И он соглашался, потому что был добр.
Он не думал о себе много.
Он вообще редко думал о себе.
Когда им в очередной раз удавалось его убедить, что он плохой, что он не такой, они с радостью по привычке надевали ему на шею цепь и заставляли танцевать, обматывая цветастыми цыганскими тряпками, надевая на голову терновый венок и вливая ему в горло водку.
Они веселились.
И, напившись пьяно, он под конец дирижировал оркестром, не помня себя, только бы все были счастливы.
Каждый раз, когда они доходили в своем безумии до исступления, нужно было, чтобы кто-то умер за них.
И это всегда был он.
Больше некому было.
И он соглашался. Потому что был добр.
И считал себя хуже, чем они.
Он соглашался, сдирая с себя цепь и эти лоскутья.
Он вставал на дыбы.
Он уже не был смешным.
Но и страшным он не был.
Просто они боялись его. Боялись, что он припомнит им цепь.
Припомнит их издевательства. Припомнит своё унижение.
Но он молчал.
И от того им было ещё страшнее.
Они ненавидели его. Ненавидели за его доброту.
За силу.
За то, что он их спас, ненавидели.
За то, что он не такой, как они.
А он жалел их за эти их мучения. И считал себя виноватым отчасти.
И они снова начинали его убеждать, что он хуже их всех.
Только так они могли заглушить свою совесть.
Только так они могли жить дальше.
И всё повторялось снова и снова.
Но сейчас он просто ждал.
И молчал.
Он даже не шевелился.
Они, как и раньше, кричали и прыгали вокруг него.
Кривлялись
Они водили перед его глазами руками, чтобы проверить, не спит ли он.
Они что-то кричали.
Но боялись к нему прикоснуться.
Он молчал.
И даже не шевелился.
Он ждал.
Он вспоминал те немногочисленные времена, когда он мечтал.
Он умел это делать как никто другой.
У них у всех была своя мечта.
У кого американская.
У кого немецкая.
У кого голландская.
У каждого своя.
И их мечты были не похожи на его.
Они даже не знали, что она у него тоже есть.
А у него была мечта – мечтать.
И он всегда хотел, чтобы его просто оставили в покое.
И не мешали мечтать.
Он поумнел.
Он потерял много крови.
Он знал, что будет дальше.
Их мечты умирали.
Они всё быстрее и быстрее плясали вокруг него.
Они были в отчаянии.
Они боялись и ждали, что он шевельнётся.
Но он больше не желал учувствовать в этом шабаше.
Он больше не хотел умиротворять их своим унижением.
Он больше не хотел умирать за них.
И не хотел спасть их от самих себя.
Он не стал злым.
Он остался добрым.
Он просто ждёт.
Когда они дойдут до исступления и упадут на землю, потеряв последние силы глумиться.
А он шевельнётся, и земля содрогнётся.
Он просто встанет в пустой тишине и возьмет своё.
И будет наконец спокойно мечтать.
Мечтать – целую тысячу лет.
Так, как никто не умеет.
Как умеет один он.
Он это заслужил.
«Проклятый», тысячелетний медведь.
Он просто – ждёт.
01.03.2021
Вот так тогда писалось. Такое было обобщение всего.
И ощущение.
Ощущение, что скоро…
Скоро ОН шевельнётся…
Скоро всё кончится
Было сыро. Но надо было поспать.
Сергей протиснулся между нарами и полез наверх. Там было не так удобно, но было спокойнее. Он уткнулся взглядом в доски и земляной потолок.
«Если прилетит, пока буду спать, то и хоронить не надо. Уже в земле», – думал он.
И отчего-то эта мысль его успокаивала.
Он не боялся смерти, как тогда, семь лет назад. Просто не хотелось умирать во сне.