Радуйся!
Шрифт:
Сдавая экзамен, Славик доказал теорему не так, как это было принято. Получил два. Единственный раз.
Разразился скандал.
Потому что оказалось, что доказал он её правильно. Только несколько длиннее, чем было надо.
Не готовился. Гуляли мы накануне.
В институте возник большой спор между серьёзными дядьками, какой оценки он достоин.
С одной стороны, понятно, что он не учил и не готовился, с другой, он прямо на экзамене повторил подвиг того великого человека, который её доказал. Практически
Что-то подобное с ним случалось часто.
Его отец был видным учёным и директором крупного питерского радиоэлектронного завода.
Он ездил за границу на всяческие научные конференции и симпозиумы.
Поэтому у Славки были некоторые вещи, которых не было у нас. Например, видик. И первые фильмы, которые впоследствии оказали на меня огромное влияние, мы посмотрели у него.
Вообще мы были умные ребята. И кино смотрели серьёзное.
Да и всё остальное, понимаю это сейчас только, было важным. Стоящим.
Наверное, мы были последним поколением, которое по-настоящему, от начала до конца, воспитала та, Великая страна. И как венец этого воспитания, мы были наиболее прогрессивными по сравнению с нашими старшими братьями. И наиболее думающими. Думающими свободно.
И хорошо воспитанными.
Но… мы всё-таки были дети.
Мы всё ещё были дети.
Что-то надвигалось.
Что-то происходило.
89, 90, 91-е годы.
В силу того, что мы были воспитаны в благополучных семьях и благополучной страной, мы воспринимали происходящее – всё к лучшему. Поскольку не знали другого.
Не знаю, что бы было, если бы успели повзрослеть и уже могли бы влиять на ситуацию в стране.
Но… этого было не дано.
Нас воспитывали и готовили к одной жизни, а досталась совсем другая.
Но тогда мы этого не знали.
И были счастливы.
Жизнь начиналась.
Прекрасная жизнь. Замечательная…
Первого января 1992 года раздался звонок. Звонил ещё один наш друг.
Он сказал: «Ты знаешь, что у Славки был пожар?»
Я ответил: «Нет».
Он повесил трубку.
Я не понял ничего.
Я только потом понял, что он смалодушничал в этот момент.
Я перезвонил ему и спросил: «Ты ему звонил?»
Дальше была пауза… и слова, которые я запомнил навсегда:
«Лёша… они умерли. Все».
Что было дальше, я не помню. Говорят, что я кричал и рыдал. Меня держали.
Видимо, мой молодой мозг был не в силах воспринять то, с чем ещё не сталкивался никогда.
Потом были похороны.
Пышные.
Хоронил весь завод.
И институт.
Ведь отец был очень известным человеком.
История была представлена так: ну, Новый год. Выпили люди. Праздновали. Уснули. И случился
Несчастный случай.
Погибли отец, мать, Славик. Младший брат по случайности отмечал с одноклассниками. Остался жив.
Хоронили в закрытых гробах. Море цветов и венков.
Мороз градусов двадцать пять.
Мы стояли, как-то сбившись в кучку. В стороне.
Взрослые кивали в нашу сторону и о чём-то переговаривались.
Слёзы текли сами и тут же замерзали на щеках.
Помню, когда автоматчики дали залп салютом над могилой, я оглох. И как-то совсем перестал что-либо чувствовать.
Тогда я этого не понял.
Но это был рубеж.
Жизнь разделилась в моей памяти на «До» и «После».
Что было потом?
Я редко об этом пишу.
Почти никогда.
Голод. Разруха. Бандиты. Стрелки. Желание выжить. Бабки. Проститутки. Стрельба. Гниение и разложение всего. Смерть. Отчаяние. Абсолютное отчаяние. Отчаяние Ада…
И я посреди всего этого.
Или уже не я?
Смутно.
Потому что не люблю вспоминать.
Через несколько лет мои родные признались мне, что в газете, да и везде, была информация о том, что это было первое заказное убийство.
Мы и слов-то тогда ещё не знали таких – «заказное убийство». Оказалось, что отец Славика отказался превращать завод в акционерное общество. Настоящий «красный директор».
Вряд ли он думал, что это серьёзно и что из-за этого могут убить. Ещё не настали те времена.
Тогда я понял, почему он не смог открыть входную дверь. И задохнулся прямо возле неё. Почему Славик висел на раме окна седьмого этажа, пока не сорвался вниз. Дверь невозможно было открыть.
Новогодняя ночь.
Наступил 1992 год.
Не рассказали мне всё это мои домашние, потому что пожалели.
Скрыли это всё.
И газету ту.
Да и всё другое.
Но к тому моменту, когда рассказали, я уже был другим человеком.
Меня уже ничего не задевало.
И я не плакал.
Я был уже очень жесток. Как была жестока окружающая меня действительность.
Я изменился.
И после 90-х менялся ещё не раз, как любой человек, проживающий жизнь.
Я никогда не писал о них.
Об этих годах.
О девяностых.
Но всю жизнь собираюсь.
Мне есть что сказать.
Я считаю, что по-своему мы уникальное поколение. Единственное.
До сорока лет мне казалось, что вся эта несчастная жизнь бесконечно исковеркана.