Рагнарёк. Книга 1
Шрифт:
— А ты и рад! — Третьяк опустил голову, пряча бороду в ворот тулупа. — Что, хорошо тебе живется без ярла? Вольготно?
— Куда уж! — проворчал Путята. — Сам будто не знаешь. Как понаехали гости в Вышеград — совсем жития не стало. Того и гляди передерутся. А где князья дерутся, там нам, купцам, завсегда по лбу перепадает.
— То-то и оно. — Третьяк огляделся по сторонам. — А ведь коли бы жив был ярл — поди, и гости потише себя вели. Он хоть и не княжьего чину, а такой человек, что как заговорит — так всякий слушает — и простой гридень, и воевода, и боярин.
— Может, и так, — вздохнул Путята. — Да разве воротишь его теперь?
Вся
— Убитого не воротишь. — Третьяк снова завертел головой и заговорил тише. — Да только вот что я слыхал, Путята Тужирич: третьего дня Жихарка, Улеба Кривого сын, на большаке ведуна видел. А лицом ведун тот — вылитый ярл покойный!
— Чур меня! — Путята хлопнул себя по коленям. — Ты что городишь такое, Третьяк? Меда перепил, или совсем ума лишился? Неужто забыл, чего воевода-Ратибор говорил? Дескать, сам видел, как Дед Водяной ярла на дно утащил! Где это слыхано, чтобы утопцы по большаку ходили?!
— Ратибор… — Третьяк вдруг схватил себя за бороду, будто думал выдернуть. — Я тут ненароком слышал, что гриди промеж собой болтают — и говорил один, будто то не Дед Водяной ярла сгубил, а…
— Тихо! Слышишь?!
Откуда-то с улицы раздались крики и шум. Топот и звон железа — будто к княжьим хоромам шагала дружина в полном боевом облачении… Да только откуда ей взяться? Третьяк тоже что было мочи вытягивал шею. Слушал — значит, не показалось.
— Что ж там такое? — Путята поднялся в лавки. — Неужто из князей кто?..
— А пошли поглядим! — Третьяк тоже вскочил. — Кому неймется на ночь глядя?
— Худое дело… — вздохнул Путята. — Как бы без головы не остаться… Чует мое сердце — неладное творится.
— У-у-у, пустобрехи… Да чтоб вам всем!
Аксен погрозил кулаком в сторону княжьих хором и снова оперся на копье. А еще побратимы называются! Удрали в терем за пирогами да медом. Обещали и ему принести — а так и пропали. И сам бы пошел, да нельзя — поймает Ратибор Тимофеич — шкуру спустит. Сказано детинец сторожить, значит, так тому и быть. Суров воевода да на расправу скор.
Хоть и сдал в крайние дни, ой, как сдал. Будто разом на десяток годков постарел. Ходит голову повесив, да все по сторонам оглядывается, а иной раз и вздрогнет, бывает, будто черта увидел. Не иначе разумом занемог, старый. Совсем притомился… Да и как тут не притомиться, если совсем никакого жития в Вышеграде не стало? Одних князей столько понаехало, что гридница скоро треснет — да каждый с дружиной. Три раза по сто человек набралось, а потом из самой Прашны пожаловали. Князь молодой, да ранний. Годков то ему и двадцати не наберется, а силу уж набрал — неспроста ему гриди да бояре егоные слова поперек не скажут. И вроде скловенского роду, а имя-то чудное. То ли Всеслав, то ли Вослав… Те, что с Прашны с ним пришли, иначе говорят. Речь-то родная, не свейская, не немская — а все другая. Будто не ручеек течет, а собака лается! Ясное дело, что князья Червенский, Уромский да Товирский на Вослава волками глядят, и младшие все туда же. Нет промеж них согласия, хоть уж пятый день совет держат. И как еще до драки не дошло?.. Соседи, собаки, пришлым не больше самого Мстислава Радимича рады, а случись что — как бы не обманули. Разом переметнутся, ежели чего пообещает им князенок —
Да только не оттого Ратибор Тимофеич невесел. А оттого, что дурное дело сделал. Да не один, а со всей малой дружиной, что на Залит-остров ходила, вместе. И сам Аксен там был, да видел все. Как воевода ярла булавой пристукнул, да с Жихаркой и Тимошкой в речку к Деду Водяному и выкинул. И строго-настрого болтать запретил — дескать, то княжья воля. Ярл хану булгарскому с потрохами продался, да на весь народ скловенский злобу затаил — за то и осудил его Мстислав Радимич. Да и загубил совсем.
И не Ратибор то замыслил, а все одно тошно ему. Высоко князь в своем тереме сидит, да только боги-то повыше будут. Им все видать — и ежели кто не по правде поступит, так тому и беда выйдет немалая. Оттого и неспокойно Ратибору. И Жихарке, и Тимошке, хоть и ходят, глаза заливши.
И ему, Аксену, неспокойно. Ярл-то не из простых людей был, а ведун. Да такой, что сам Молчан его учиться взял. А ведуна — ежели помрет — по-особому хоронить надобно! Лицом вниз, да кол осиновый в самое сердце вбить. И непременно там, где две дороги крест-накрест идут. Чтобы ежели встанет поганый после смерти — не прознал, куда путь держать. А не похоронишь по правильному — так вернется вурдалаком, да начнет кур да скотину губить, а там и до людей доберется!
И до того тоскливо стало Аксену, что даже не сразу услышал он, как топают за избами сапоги, да звенят кольчуги. А как уж совсем близко огни замелькали — так схватился за копье. Да как схватился, так и выронил. Думал Жихарку с Тимошкой покликать — так и слова сказать не смог. Будто за горло кто схватил.
Свеи! Так и встали перед Аксеном. Свои, вышеградские, что с Рагнаром-конунгом давеча приплыли. Да только все в кольчугах да шлемах — будто биться собрались, а не к князю Мстиславу в гости. А с ними… ведун, никак?!
— Признал? — спросил тот, шагая вперед.
Пляшущее пламя в руках одного из свеев озарило лицо покойного ярла Антора.
— Жива-матушка… — Аксен выпустил копье. — Утопец!
— Не утопец я, — усмехнулся ярл. — Живой покамест. Не та уже у старого Ратибора рука. Сохранили меня боги — теперича мой черед у князя в гостях потешиться. А чего надобно мне — сам знаешь. Особый у меня разговор будет. С ним да с воеводой. Да с дружиной, что на Залит-остров ходила. Всех припомню…
— Пощади, добрый человек! — Аксен бухнулся на колени. — Пожалей! Один я у матушки!
— Добро. Ты из простых гридей будешь — с тебя и спрос невелик. — Ярл чуть качнул посохом, и будто неведомая сила ухватила Аксена за ворот и подняла с земли. — Ступай к дружине. Да скажи — пусть тихо сидят. Худое вы дело сделали, да кто повинится — того пожалею, не трону. А ежели сунется кто — самого загублю, да ни отца, ни матери, ни жены, ни даже детишек малых не пожалею — вот тебе мое слово крепкое. Не запамятуешь?!
— Не запамятую! — выдохнул Аксен. — Все сделаю, что скажешь!