Ранний свет зимою
Шрифт:
В городе ему уже нельзя было появляться. Летом не нахлобучишь малахай, не подымешь воротник так, чтобы один нос торчал наружу. К тому же весьма некстати он встретился в Иркутске на вокзале с Мизей Городецким. И хотя Миней отрастил модные «в стрелку» усы и носил инженерскую фуражку с молоточками, а привычную черную косоворотку сменил на китель. Мизя тотчас узнал его. Обрадовался, словно расстались они бог весть какими друзьями.
— Ты что, Миней, на железной дороге служишь? Здесь? В Иркутске? — Мизя сиял, как замки его новенького чемодана.
— В
— Да ну? Рад за тебя. А я, брат, приехал сюда к родственникам, проститься — в Америку уезжаю.
Миней удивился и при всем желании поскорее отделаться от Мизи задержался:
— Почему в Америку? Зачем?
Мизя был очень доволен произведенным эффектом:
— Ну, во-первых, потому, что у меня там богатая тетя. А во-вторых… — Мизя сделал мрачное лицо и произнес зловещим шепотом: — Не могу больше жить в этом рабстве! В стране произвола и насилия! Задыхаюсь! Словом, ты меня понимаешь!
— Понимаю, понимаю, — ответил на ходу Миней. — Ну, я поехал!
— В Нижнеудинск? — крикнул ему вслед Мизя.
— В Верхнеудинск!
Мизя помахал ему рукой в светлой перчатке:
— Счастливо! Когда-нибудь встретимся!
Из предосторожности Миней сошел с поезда, не доезжая Читы. Остановился у члена организации — дорожного мастера, к которому приехали комитетчики.
Быстро проносится короткая летняя ночь над одиноким бревенчатым домом. А сказать товарищам надо многое. Иркутская конференция собиралась в те самые дни, когда за границей начал свою работу II съезд партии. Создание д е й с т в и т е л ь н о й партии радовало и воодушевляло одних, пугало других. Сразу стало видно, как стремительное движение вперед отбрасывает от организации старую патриархальность, кустарничество, провинциальную обособленность.
— Что было самым замечательным на конференции? Наше единство. Мы, все собравшиеся, как будто поклялись на знамени! — говорит Миней товарищам, и перед глазами его проходят эти дни. Тесная комната, стаканы с остывшим чаем в беспорядке сдвинуты на середину стола, табачный дым серым облаком висит под потолком. Не так много народу собралось здесь — горсточка руководителей сибирских организаций, — но за каждым стоят уже сотни бойцов партии, ленинцев-искровцев, которые ведут за собой тысячи рабочих.
И казалось, вся рабочая Сибирь стоит за собравшимися здесь: черемховские углекопы, енисейские речники, солевары Усолья, иркутские печатники, строители кругобайкальской железной дороги, читинские, красноярские, иркутские железнодорожники и вся несметная рать тружеников Великого сибирского пути.
— Путь выбран — с Лениным, с ленинской «Искрой»! Выбран навсегда! На всю долгую боевую жизнь! — говорит Миней.
На исходе следующего дня, далеко за городом, в лесу, Миней встретился с сестрой. На Тане был черный шарф и незнакомая ему темная жакетка. В этом наряде она походила на мать, и на светлом девичьем лице ее тоже проступило
Удивительная тишина стояла кругом. Миней спросил шепотом, а как будто гулом отдалось под зелеными сводами:
— Ты была у Кеши? Как он?
Таня вскинула на брата свои чуть выпуклые черные глаза, провела по лицу тонкими руками. Миней подумал, какими они кажутся маленькими и беспомощными, когда не заняты работой.
— Ты еще ничего не знаешь? Ты только что приехал? Его уже угнали в Якутск. Три года ссылки.
Таня спрятала руки в рукава, словно озябла.
— Я знаю, Танюша. Алексей сказал мне, что ты была у него.
Таня говорила, не слушая:
— Из тюрьмы Кеша писал и мне и Алексею. Письма приносил рыжий надзиратель, передавал Ивану Ивановичу, а перед отправкой мне дали свидание. Кеша хорошо держался. Уходил с уверенностью, что скоро вернется.
— И я, Таня, в это верю.
Они медленно ходили по поляне туда и обратно, от дерева к дереву, и это вдруг напомнило Минею прогулки по тюремной камере.
— Пойдем прямо по лесу, — сказал он и взял сестру под руку.
Они пошли напрямик, то и дело касаясь плечами и руками еще теплых от дневного зноя стволов.
— Ты всегда словно на крыльях, — с горечью сказала Таня. — А я вот с обрезанными крыльями. Пойми, мне тоже лететь хочется. Разве мы не из одного гнезда?
— Ты права, Танюсик. Здесь тебе не дадут работать. Уж очень ты примелькалась полиции. Надо уехать.
— Я уеду в Иркутск, Миней. Поступлю там на курсы, а работу найду всегда.
Миней молчал.
— Что ж молчишь? Не одобряешь?
— Тяжело мне будет без тебя.
— Правда? Но мы месяцами с тобой не видимся. А если и встретимся, то крадучись, вот как сейчас…
— Но все-таки я всегда чувствую, что ты рядом. А ты — это мама и вся семья. Это я не для того говорю, чтобы тебя задержать. Поезжай, дорогая, лети!
Он понял сейчас, что это свидание — последнее перед долгой разлукой. И поэтому все вокруг сразу стало другим: лес глуше, тьма гуще и одинокая звезда на маковке ели глянула печально голубоватым, незабудочьим глазком.
— Ты не сердись на меня, Таня, за то, что я так долго ничего не замечал…
— Это ты про меня и Кешу? — засмеялась Таня. — А откуда ж ты в конце концов узнал? Я тебе ничего не говорила…
— В конце концов я сам догадался… — И, помолчав, добавил: — Я очень люблю Кешу. Ведь вся наша юность связана с ним.
Медленно наступала ночь. Прошелестел ветвями ветер. Принес дым горящей лиственницы от дальнего костра и еще какие-то душные пряные запахи, смешавшиеся с тяжелым ароматом хвои.
Они пробудили давние юношеские воспоминания о ночевках в лесном шалаше, о рыбацком костре на берегу озера. И представилось брату и сестре: на арестантской барже плывет по Лене Кеша Аксенов на север, за горы, за тайгу, и медленно удаляется вместе с ним по широкой холодной реке их милая юность.