Ранний свет зимою
Шрифт:
— Да все очень быстро произошло, Иван Иванович! Я, как было договорено, стоял у входа за кулисы. Тут ко мне подходит Аксенов и спокойно говорит: «Я все разбросал. Только меня инспектор гимназии заметил. У входа вертится. Выдаст». Я сейчас же провел Кешу в коридор, выпустил его во двор через боковую дверь. И тут же закрыл ее снова старыми декорациями. Вот и все.
Федя замолчал. Иван Иванович печально глядел на него, и от этого взгляда Феде стало не по себе.
— Я думаю, что все в порядке, Иван Иванович.
— Ну ладно, ступай. Завтра пришлю за тобой — доскажешь…
Федя был взволнован. Ему очень хотелось бы еще побыть с Иваном Ивановичем, но старик, видно, был не в духе.
Федя поднялся было и снова сел:
— Простите, Иван Иванович! Еще одно обстоятельство… — И он рассказал о встрече с Чураковым.
Бочаров слушал, приставив к уху ладонь, переспрашивал, словно все это было бог весть как важно. И лицо Ивана Ивановича было необычным — осунувшимся, почерневшим.
«А вдруг заболел?» — с беспокойством подумал о старике Федя.
— Теперь все? — спросил Бочаров усталым голосом.
— Все, Иван Иванович! Спокойной ночи!
И Федя ушел в уверенности, что все обошлось благополучно.
О провале двух членов организации Читинский комитет узнал в эту же ночь. Докладывал Иван Иванович. За окнами медленно светлело. Словно нехотя, отступала ночь.
— Значит, Кешку взяли без листков? — нетерпеливо переспросил Гонцов.
— Он сказал Смагину, что при нем ничего нет.
— Это все же лучше для Кеши, как считаешь, Миней?
— Не думаю. Обвинение будет строиться на опознании его Кнышем. По нынешним временам этого достаточно.
Гонцов стукнул кулаком по столу:
— Ведь как продумано все было! Подвернулась же эта скотина Кныш! Чего он на балконе делал?
Иван Иванович пожал плечами:
— Шпионил. Выискивал гимназистов младших классов, которым запрещается ходить на вечерние представления.
— И такая случайность сгубила нашего Кешку! — с горечью воскликнул Гонцов.
— Шпики — это не случайность, — проговорил Иван Иванович.
— Осудят Кешу, — глухо сказал Миней.
И Бочаров почувствовал себя виноватым в том, что ему придется нанести товарищам еще один удар.
О встрече Феди с Чураковым он рассказал во всех подробностях, а то, что Чураков предложил «рассчитывать» на него, невольно выделил и голосом и интонацией.
— А может, он искренне? — нерешительно предположил Гонцов. — Мало ли интеллигентов к нам тянется.
— Нет, Алеша, — сказал Миней. — Чураков не тот интеллигент… Как вы думаете, Иван Иванович?
— Думаю так же: если бы молодой человек хотел прийти к нам, он не воспользовался бы нашей бедой. А то выходит так. «Ценою своего молчания покупаю право связаться с вами». Для него все покупка-продажа.
— Я согласен, — кивнул головой Миней. — Связи Смагина сейчас же надо передать. Ты как, Алексей?
— Что же я? Раз есть опасность провала, — лучше человека лишиться. Перестроимся, подменим. Федю отправим в Иркутск на нелегальное положение. Там люди нужны. Мы сумеем с тюрьмой связаться?
Миней подумал.
— Попробую. Через одного надзирателя.
— Под тобой, Миней, тоже земля горит, — сказал Иван Иванович. — Поаккуратнее бы! В поездах облавы…
— А я на паровозе. На участках надо побывать.
Миней задул свечу, горевшую на столе, окинул взглядом усталые, с синяками под глазами лица товарищей.
Недоброе выдалось утро, да все же утро. А за ним день. Надо работать!
Чураков пригласил Каневского на обед. Разговор вертелся вокруг забастовки. Певучим, ровным, без нажима, голосом Каневский говорил:
— Всякая попытка нарушить стихийный, так сказать, первозданный характер рабочих выступлений обрекает забастовку на неудачу. Вот у нас: вспыхнула стачка в железнодорожных мастерских. По какому поводу? Снижение расценок. В самом деле: токарям, например, в вагонном цеху сбавлено двести рублей с вагона. Вот тут бы им и выступить с требованием отменить новые расценки. Так нет! Подымаются все рабочие мастерских со своими разнообразными и сложными запросами, удовлетворить которые уже значительно труднее. Тем более, что к экономическим присоединяются требования политические. А насколько было бы проще: просите малого — и получите удовлетворение.
— Совершенно справедливо, — вставил Аркадий Николаевич. — Абсолютно так же рассуждают в Европе.
Ипполиту Каневский не понравился: холоден и скучен. Чураков-младший жил между страхом и надеждой. То он мечтал, что его немедленно призовут к активной деятельности, то хотелось спрятаться, уехать куда-нибудь, взять назад свое в азарте брошенное слово. Но никто к нему не приходил, никто не звал. А вот Билибина он встретил в бильярдной.
Зашли в буфет, выпили по рюмке. Ипполит сообщил, что в этом году обязательно поедет в Томск.
— Завершить образование? Прекрасная идея!
— Не только. — ответил Ипполит загадочно. — Хочется, знаете, броситься в водоворот жизни…
— Очень хорошо, — одобрил ротмистр и неожиданно сказал: — Мы ведь не порвем нашего знакомства с вами?
— Н-нет! — Ипполит насторожился: какая-то новая, настойчивая, даже властная нотка прозвучала в тоне Билибина. Но странно это уже не беспокоило Ипполита. Сам не зная, как это произошло, Ипполит сказал: — Я буду советоваться с вами в затруднительных случаях.