Ранний восход
Шрифт:
Незалепленным глазом он увидел двоих соседских мальчишек, которые в последнее время вечно вертелись возле Викторина. Это, верно, он и научил их напасть на Колю. По правилам, надо было бы нагнать обидчиков, поймать хотя бы одного из них и хорошенько вывозить носом вон по тому сугробу. Но для этого нужно было куда-то положить краски, а рисковать таким сокровищем Коля не захотел. Бледный, прикусив губу, но из гордости не ежась и не закрываясь рукой от летевших в него снежков, он лишь ускорил шаги, слегка на ходу прижимаясь к забору, чтобы оборонить хоть один бок, и скоро скользнул в калитку. Он слышал
В этот вечер, в традиционную минуту перед сном, папе был задан следующий вопрос:
— Папа, что, по-твоему, важнее: искусство или честь?
Пришлось, конечно, рассказать все. И папа, выслушав, сказал так:
— Видишь ли, Колюшка, ты это неверно противопоставляешь. Бывают ведь и ложные понятия о чести. Слышал, наверно? Например, честь мундира, которая считалась превыше всего и важнее истины. А есть и у искусства своя честь. Для всякого художника его искусство должно быть делом чести, живым словом правды, и вот тут уж ничем поступаться нельзя. Понимаешь, Колюшка? Ради правды уж ничего не жалей. А в данном случае твоя правда была у тебя в руках, в ящичке с красками. Стоило ли поступиться ею ради того, чтобы надавать по шее двум дуракам!
— Все-таки я им еще обоим надаю, как поймаю! Пусть только попадутся!
— Там видно будет, а теперь спи.
— Папочка, можно я еще один вопрос сегодня спрошу?
— Поздно уже, спи.
— Ну только один! Очень важный… Вот Викторин все меня задирает и дразнит, что я который раз один и тот же дуб рисую. И Женьчу научил насмешничать. Они говорят: «Сколько дерево ни три, золотом не станет. Три, да три, да три, — говорят, — это будет не девять, а дырка…»
Тогда папа сказал: «Минуточку», встал и принес Коле какой-то журнал, в котором была картина, изображавшая двух лошадей, тянувших в одной упряжке карету.
— Вот, смотри. Это Серов нарисовал. Вот видишь — две лошади в одной упряжке. Если одна будет тянуть сильнее, экипаж собьется с дороги в сторону. Нужно, чтобы обе тянули дружно, разом, в одном направлении. Ну вот, теперь представь себе, что одна лошадь — это талант, способности, а вторая — это упорство, воля, усердие. Вот так и у человека. Если талант тянет, а постромки у упорства ослабли, не пойдет человек вперед, свернет вбок, будет кружиться на одном месте или очень слабо продвигаться. Не годится дело, если и талант не тянет. На одном лишь усердии, без поддержки способностей, тоже далеко не уедешь. Пусть этот пример у тебя всегда будет перед глазами… Спи.
А утром, проснувшись, Коля увидел над своей кроватью укрепленный папой на стене рисунок — два коня в одной упряжке.
…Уже не раз были нарисованы новыми красками заснеженное крылечко и уголок двора со старым дубом. Но однажды, когда Федор Николаевич работал дома, а ребята играли во дворе, в комнату влетела красная, вся в слезах Катя.
— Папа! Там наш дуб пилят! — закричала она и опрометью кинулась вон.
Набросив
Вокруг дуба толпились ребята, сбежавшиеся со всех соединенных дворов. Были тут и Женьча с Викторином. Должно быть, весть уже облетела все дворы. Отовсюду спешили мальчишки, чтобы защитить свой заветный дуб. Между тем возле самого дуба, стоя на коленях в снегу, двое каких-то верзил, небритых и угрюмых, молча, не обращая внимания на протесты и крики наседавших со всех сторон ребят, двуручной пилой пилили ствол старого дерева. Зиг-заг… Зиг-заг… Зиг-заг… — словно дразнила пила.
— Не смейте!.. Не трогайте наш дуб! Уйдите лучше, пока не выгнали, а то будет вам!.. Сперва управдома позовите, а потом уж пилите! Нет у вас никакого права!.. — слышалось со всех сторон.
Круг ребят все теснее смыкался вокруг пильщиков. Женьча попытался ухватиться за ручку пилы, зубьями своими ходившей уже глубоко в теле дуба.
— А ну, не баловать! — зло проговорил один из пильщиков и, схватив за руку Женьчу, оторвал его от рукоятки пилы с такой силой, что тот отлетел в сторону. — Не баловать! — повторил пильщик. — Идите играйте, а не в свое дело не суйтесь. У нас на то направление имеется. По всем дворам сухостой рубим. Есть такое распоряжение. А вы тут не безобразничайте, сказано вам! Ясно?
— Какой же сухостой! Да он живой, растет еще!.. — закричали вокруг.
Коля решительно шагнул вперед, отделившись от круга ребят, и, белый от волнения, глядя прямо в глаза кричавшему пильщику, сказал:
— А вы покажите, покажите ваше направление, то есть документ. Ведь у вас там сказано, что сухостой, а это, мы вам говорим, живое дерево. Вы не имеете права…
Пильщик, легонько отведя его рукой в сторону, нагнулся и снова взялся за пилу. И злая акулья челюсть пилы с противным жвыкающим звоном еще глубже вгрызлась в тело старого дуба. На снег брызнули свежие темно-золотые опилки.
— Будя болтать-то! — проворчал пильщик. — Видать же, что сухостой.
— А я вам говорю — живой! — настаивал Коля чуть не плача. — Вы мне можете поверить. Я пионер и даю вам слово! — Он рванул пальтишко, приоткрыв красный галстук.
— Доказывай! — отмахнулся пильщик.
Тут неожиданно нашлась Катюшка. Она бросилась вон из круга, исчезла со двора, но тут же вернулась, размахивая какими-то листочками. Коля взглянул и обомлел.
Это были его собственные рисунки: уголок двора, крылечко, старый дуб в разных видах.
— На, Коля, докажи им! — кричала Катюшка, тыча то брату, то под нос пильщикам Колины рисунки. — Вот видите — он весь в листьях. А тут желуди. Только у Коли тогда, летом, красок не было, и он карандашами… а видно все-таки, что он живет и растет, раз весь в листьях бывает. Какой же это сухостой!
Тут уже и Викторин снизошел до того, что подтвердил.
— Всякому мало-мальски смыслящему человеку, — сказал он, многозначительно кривя и выпячивая губы, — ясно, что данное дерево относится к живым, то есть произрастает. Вы можете это обнаружить по прилагаемым рисункам.