Ранний восход
Шрифт:
— И в этом, значит, разбираешься? — удивился председатель.
Он помолчал, закурил, потом сказал:
— Ты бы, Коля, годика через два к нам приехал. К тому времени мы на ноги станем, отстроимся. А то сейчас мало тебе тут интересу рисовать. Подразорила нас война, возле нас тут близко прошла, не оправились мы еще. А ты через годик-другой приезжай. Мы тут клуб поставим, а ты нам план нарисуешь, как на стенах в зале роспись сделать. Художественный кружок из ребят наших организуешь. Они тебя уважают, послушаются. А ты их поучишь.
— Ну, куда мне учить!..
— Выучишься, — перебил его председатель — я уж вижу…
И он сам отвел Колю домой, велев ему ложиться спать.
Шли дни за днями. Коля неустанно работал, ходил на этюды, делал наброски с деревенских ребят, но его уже начало тянуть домой, в Москву. Катя не могла надивиться на него: таким он стал тут, в Репинке, заботливым братом. Придумывал ей фасоны для кукольных платьев, читал вслух книжки, тщательно и обеспокоенно растирал ей ноги, когда она промачивала их в дождь. Любимой игрой перед сном было у них теперь угадывание. Что сейчас делает мама? Что говорит в эту минуту папа? Где теперь Женьча?
— И Кира… — попробовала было один раз заикнуться Катя.
Но Коля посмотрел на нее сурово и сказал:
— Не знаю, что сейчас сказала бы тебе Кира, а вот я тебе говорю — спи.
И долго потом вычерчивал в тетрадке маленькие гербы. У Тропинина — он видел в одной книжке — личным гербом была кисть в цепях. А Коля рисовал маленькую палитру с двумя кистями и стрелой, пропущенными через овальное отверстие, куда художники, работая, вставляют палец.
И тут он впервые заметил, как удивительно похожа по форме своей палитра с кистями на пронзенное человеческое сердце…
Как-то они забрались с Мишей Хруповым на сеновал, чтобы испугать Катю и ее деревенских подружек, когда они будут проходить мимо… Воздух на сеновале был ароматный, пыльный, очень хотелось чихать, но надо было сдерживаться, чтобы не испортить задуманное. В полумраке, в нагретой духоте круглый солнечный блик, дымясь искристыми пылинками, медленно полз по стене. Где-то замяукали кошки. Миша стал рассказывать всякие истории о таинственных бандитах из шайки «Черная кошка», о «попрыгунчиках», которые якобы ходили в белых простынях, на ходулях, держа над собой выдолбленную тыкву с горящей свечой внутри, светившей сквозь прорези в форме глаз. Потом загадывали загадки.
— Вот попробуй отгадай, — предлагал Миша, — что это такое? Узнай! «На болоте рожден, трижды крещен, дважды награжден, ни разу не побежден».
Коля не смог догадаться.
Оказалось — Ленинград.
Заговорили уже в который раз о Ленинграде. Миша, имевший пристрастие к технике, стал рассказывать, как был в Ленинградском порту и видел мощные краны, способные одним махом выгрузить паровоз с корабля на причал. Вспомнил, как ездил он с отцом, инженером, на Волховскую гидростанцию, как был с экскурсией на Кировском заводе. Миша хорошо разбирался во всякой технической премудрости, и Коле, хотя он тоже очень интересовался машинами, кораблями, техникой, тут приходилось пасовать. Но, едва
— Нет, Миша, спорим, что ты это путаешь. Леонардо в Эрмитаже висит, во-первых, не на стене, а на особом стенде посреди зала. А во-вторых, в Русском музее у вас самая большая по размерам картина вовсе не брюлловская «Гибель Помпеи», а «Медный змий» Бруни.
— Ты что, разве был когда-нибудь у нас в Ленинграде, что споришь так? — изумился Миша.
— В Ленинграде я сам не был, но столько о нем читал, что наизусть знаю, где и как у вас там картины висят. Да и на улицах не заплутаюсь: по памятникам выберусь.
— Ну и ну! — только сказал Миша.
А Коля, лениво потягиваясь, заметил:
— Каждому свое. Я ж не спорю с тобой о мостах и кранах.
Помолчали. Одолевала зевота.
А девчонки, как на грех, не шли. Лежать в колючем сене уже надоело. Разговор не клеился. Слова натекали вяло и капали, как сок из березы.
— Почему ты не ходишь сейчас на танцы? — спросил неожиданно Хрупов. — Тут есть веселые девчата.
— Я как-то не люблю этого, — признался Коля. — А потом, есть еще причина… У меня настроение не то.
— А что у тебя? — очень заинтересовался Миша.
И как-то так получилось, что Коля, совсем не собираясь, рассказал Мише историю их ссоры с Кирой. Конечно, он все это упростил и о многом умолчал. Не рассказал он, например, о встрече перед отъездом. Но все-таки он тут же почувствовал неловкость. Зря он это все выболтал…
Миша оживился, стал давать разные советы, как надо поступать в подобных случаях.
— Ты чудак, — говорил он. — Я бы сейчас на твоем месте…
Но Коля не дослушал его, спрыгнул с сена, отряхнулся и вышел во двор.
Если б у него был свой герб, он придал бы ему форму палитры, похожей на пронзенное сердце, а в нем — стрела и кисти, кисти и стрела.
ГЛАВА 11
День только начинался
В Репинке готовились к какому-то местному празднику. За день до него в лесу репинские колхозные пивовары стали готовить брагу. На большой поляне развели костер. В него наваливали камней, а потом мужчины брали каленые камни большими железными щипцами и бросали в огромный жбан. Сверху все покрыли мешковиной.
Коля впервые видел, как варят по-деревенски брагу, и не отходил от пивоваров. Исполинский долбленый жбан, горячие камни, с шипеньем окунавшиеся в жидкость, дым и пламя костра, освещавшее лица людей, — все это напоминало какое-то древнее колдовское действо.
Потом дедушка Ефим Разумеев, понатужившись, выдернул кол — затычку — из жбана. В подставленное корыто хлынула бурая густая дымящаяся жидкость. Дед Ефим зачерпнул брагу ковшом, подул, чтобы остудить, отведал, крякнул, утер бороду и налил полную кружку Коле. Коля выпил. Жидкость была сладкой, тяжелой, клейкой. Она показалась Коле очень сытной. Но его уговорили выпить еще. Дали закусить головкой лука и корочкой.