Раноставы
Шрифт:
Андрюшкина музыка будоражила село. На улицы выходил народ.
— Санко, гони Зорьку!
— У отень! Прошатался ночь, сейчас дрыхнешь. Вот начну дрыном охобачивать — соскочишь.
— Мотри-ко, солнце-то уперло взад, а ты ишо глаза не протер. А ну догоняй скот.
Приходилось иногда и Андрюшке будить. Остановит Тигру то у одних, то у других ворот, то напротив открытой створки и, не слезая с вершни, перекинется через подоконник, раздернет от плеча до плеча малиновые меха. Тут уж не только живой, но и мертвый с перепугу ошалело набросится на Андрюшку. А он им с хохотом частушку-прибаутку выбросит:
Эйи дальше едет.
— Ишь, что вытворят!
— Потеха несусветная.
— Кавалерия, — бубнит Матрена Черных.
— Откуля он такой, немазаный-сухой? — притворно скрипит Овдотья Бассенька, прозванная так за нестухшую в шестьдесят лет красоту.
— Пошто мелешь? Пожила неделю в Шадринске, дак своих не признаешь? — одергивает Овдотью Секлетинья Егоровна, старушка-знахарка, которой в прошлую субботу за девяносто перевалило. Она еще бойкая, знает всех наперечет не только по имени и отчеству, но даже по прозвищу.
Со всех сторон гудели вразнобой:
— «Цыганочку»!
— Чечетку!
— Дроби выколачивай!
На круг выскакивает Манька Баушихина. Только ошметки летят из-под сорокового разношенного. На бутовом камне, торчавшем из земли, выделывает крендели Нюрка Стерхова. Задорно летит частушка:
Дроби бей, дроби бей, дроби выколачивай. Из-за боли на меня Шары не выворачивай!— Хватит прыгать.
— Шпарь «Подгорную»!
Ты подгорна, ты подгорна — широкая улица. По тебе никто не ходит, кроме мокрой курицы.Гремят частушки-завихрушки. Иные с перцем: враз не проглотишь. Одна краше другой. Иные сердечные, задушевные, раздольные. С кудрями-припевками, с такими, от которых «кровь кипит, как в самоваре, егодина, о тебе».
Заказам нет конца. Знай разворачивайся, гармонист, подавай музыку. Играет Соловушка да приговаривает: «Будет вам и ето, будет и другое, даже представленье будет цирковое». Сам спрыгивает с вершни и садится на кромку канавы: гармошку на колени, ноги врастяжку и пошел рассыпать зерна-музыку! Тут в ход пускается и Тигра. Она вскидывает рогато-лобастую голову, делает шаг вперед, назад, налево, вправо и мычит, словно тоже поет.
Взрывается толпа от хохота. Тут и радость за «танцовщицу», и гордость за игрока:
Ай да, Соловушка! Мил паренек Даже коровушку Выучить смог!Тут и просьба:
Просторы открыты! Валяй, брат, валяй! Тешь нас досыта, Сильнее играй!Подзадоренный публикой, Андрюшка на ходу придумывал и расширял программу. Хороший получился концерт.
— Эй, бабы-ы-ы! — закричала с крыльца животноводческого помещения Талька Степановских. — Айдате быстрее.
— Пожар, что ли? — откликнулась за всех Верка Задорина.
— Загорело-о — не залить, — протрубила Талька. Помещение ожило, зашумело: кто над кем подтрунивал.
Больше всех досталось Тальке: переполошила всех, наблазнила. Будто случилось сверхстрашное.
— Небо, чо ли, свалилось на землю?
— Спрос. Кто спросит, того с ума сбросит, — хихикнула Талька. — Не учуете, если тихонько крикнешь.
— Ну и блазня же ты!
— Зато мигом сбежались.
— Не еко же место орать, — с порога выпалила Лизка Мизгиришкина. — Дома бегом, на работе бегом — везде как напонуженные.
— Сроду так, — враз выдохнуло несколько женщин.
— Как ехать, так кобылу шить, — подытожила Маруня Лесных.
— А без подковырки разве нельзя? — засмеялся Андрон.
— Какая уж есть. Из зыбки и в могилку одинакова.
— Шершава же ты.
— Вся ека, чтобы чужие мужики не обзарились.
— Чему и зариться! — перекинулись доярки на Маруню.
— Можно подумать: не красавица, а цаца.
— Не чета вам, — скокетничала Маруня.
— Где уж нам уж выйти замуж.
— Нам уж там уж не бывать.
— Ну и разошлись, — не вытерпела молодая доярка Ольга Лисьих. И к заведующему: — Зачем звали?
Когда бабы угомонились, Андрон кашлянул.
— Надо посоветоваться. Как погоним телят в урочище?
— Ногами, — съязвила Маруня.
— Ясно, не на головах. А справятся ли ребята?
— Получше нас.
— Ек-то оно ек, — согласно вступила в разговор Онисья. — Да правление не разрешает. Дороги узкие, а по бокам хлеба. Глаз да глаз за телятами нужен, и за ребятами ишо надо следить.
— За моим Митькой не надо, — перебила Маруня.
— Ой, не зарекайся. Все они одинаковы.
Разговор и споры взрослых затянули время, ребятам же было невмоготу, хотелось скорей выпустить телят, которые сгрудились у ворот, окружили черно-пеструю телку. Она уперлась рогами-ухватами в березовую прожилину и норовила выскочить. Засов гнулся и вновь, пружиня, закрывал ворота. Телка грозно мычала и мотала головой. Скрученные пряди с репейными шишками разлетались по широкому лбу и шее. Хвост с отшлифованной навозной толкушкой резко шлепал по бокам и хребтинам других животных. Морда раздувалась, похожа на топор: обухом вверх, острием вниз. Рога, как боронные зубья, то и дело скользили и втыкались в засов. Телка свирепела. Не подходи — запорет. Не телка, а страх божий. Бока дымились, ноздри раздувались и сквозь жерди обдавали жаром Андрюшку и рядом стоящих ребят.
— Выпустим, а? — спросил у Маруниного Митьки Андрей.
— Попробуем.
Андрей отбросил водопелый березовый засов, и ворота со скрипом откинулись. Давя друг друга, выскочили телята. Стадо враз растянулось от загона до леса. Шло в три ленты. Впереди вожаки: Незнайка, Цыганка, Рахитик. Ребята их знали давно, еще когда отпаивали вместе с матерями молоком и обратом.
Однажды Черёмуха, мать Незнайки, пропала с фермы. Искали ее целую неделю, а потом она вернулась так же незаметно, как и исчезла. Где она родила телочку, никто не знал. Вот и назвали телку Незнайкой. Росла она дикой. Никого не подпускала, кроме хозяйки и Андрюшки. А кого полюбит, верным помощником будет.